Александр Иличевский - Орфики
– А что у вас тут особенно ценное? – спросил я старичка-коллекционера, оглядывая его хоромы, заставленные краснодеревными комодами, буфетами, секретерами; стены, замощенные стык в стык картинами, среди которых узнавались и малые голландцы, и приторные маньеристские французы.
– Ценность какая? – переспрашивает старичок. – Ну, дуся моя, никак ты меня обчистить собрался?
– Брось, Матвей Михалыч, мой Петька мухи не обидит, – возразил Барин. – Он у меня работящий, послушный, не то что Ибица…
В тот день я как раз столкнулся утром с любовником Барина. Выходил от него и встретился у лифта. Я не успел отстраниться, как тот ударил меня носком ботинка по коленной чашечке и, пока я корчился, поперхнувшись болью, нагнулся ко мне, шепча:
– Прошмандовка стоеросовая, тварь подколодная, давалка грязная, еще раз тебя около увижу – распишу от уха до уха, поняла? Тоже мне, Серая Шейка нашлась…
Я стонал, не в силах двинуться с места. Тогда он треснул меня ребром ладони по шее и открыл дверь своим ключом.
Час назад я находился за той дверью и после ванной лежал завернутый в простыню, представляя, как бы я выглядел в саване. Я ощущал больную свою душу и смотрел, как, не глядя на меня, медленно одевается Роман Николаевич, как он росло поворачивается покатой своей спиной, неестественно белой, в родинках и омерзительно дрябло-гладкой, с холеными, с желтоватыми валиками на боках, перехваченных резинкой кальсон с надписью Calvin Klein. Роман Николаевич пользовался розовым маслом и обильно поливал им меня. Задыхаясь сейчас этим душным сытным запахом и вместе со вздохом выпуская в потолок струйку табачного дыма, я думал о том, как бы извлечь из старика денег. Мне так и не удалось добиться какого-то безрассудства с его стороны. Чувство напрасной жертвы приводило меня в отчаяние.
– Роман Николаевич, – сказал я отстраненно, – у меня большие проблемы в жизни… Не могли бы вы одолжить мне денег?
Барин замер, чуть скосив в мою сторону глаза.
– Сколько? – тихо спросил он.
– Вопрос жизни и смерти. Нужно тридцать тысяч. Долларов…
Роман Николаевич молчал. Он взял со столика пилочку для ногтей.
– У моей знакомой отца в тюрьму хотят посадить, адвокат говорит, что можно откупиться.
– А, понимаю, – пробормотал Роман Николаевич, – понимаю. – Он ненадолго вышел из комнаты.
Вернулся и двумя пальцами положил мне на грудь стертую стодолларовую купюру.
Я почувствовал, как слезный комок подкатывает к горлу. Я рванул с себя простыню и сел, уронив лицо в ладони…
– Я… я… прошу вас поверить мне… – сказал я сквозь слезы. – Я отработаю, верну до копейки.
Давно мне так не было жалко себя.
Роман Николаевич откашлялся и подобрал с пола порхнувшую через комнату купюру.
– Что это ты, душа моя, деньгами разбрасываешься. Если бы тебе в самом деле нужна была денежка, ты бы и от копеечки не отказался. Эх, молодежь… не знаете вы деньгам истинную цену.
– Я знаю, – горячо сказал я.
– А коли знаешь, то должен не взаймы просить, а работу.
– Так я же работаю, честно работаю…
– Милый мой, это не та работа, с не той зарплатой. Однако я могу предложить тебе кое-что стоящее.
– Я готов на всё, – сказал я, вытирая обидные слезы.
– Что ж, слушай внимательно, – присел на край кровати Роман Николаевич и положил мне руку на бедро. – Скажу сразу, работа не из приятных. Но за приятную работу деньги не платят… Согласен с этим, любезный?
Я кивнул, шмыгнул носом и закурил, глядя, как зажженная мною спичка догорает в массивной пепельнице, вырезанной в огромном китовом позвонке.
– Есть у меня знакомый, – продолжал Барин, поглаживая меня по спине, – он художник, скульптор. Вот только материал, из которого он творит свои произведения, необычный. Человеческое тело. Понимаешь?
– Как это?
– Зовут его Гансом, фамилия Клейнцалер. Он придумал брать труп, препарировать его искусным образом и под давлением пропитывать пластификатором на основе парафина. Так что в конце концов получается как бы восковая статуя особенного устройства.
– А, знаю, знаю, мне про него ребята знакомые рассказывали, – оживился я.
– Да, Ганс знаменит уже порядком, – с удовлетворением согласился Роман Николаевич.
– А что мне надо делать? Помогать ему?
– Он нуждается в материале. Нужно поездить по периферии, по моргам, собрать бесхозных жмуриков, прости Господи.
– А это законно?
– Милый мой, кто ж за законное денежки платить будет? Работа в том и состоит: устроить так, чтобы претензий не было.
– Но как-то это с человеческой точки зрения несправедливо…
– Что именно? Что человек сам себе становится памятником, произведением искусства? Вместо того чтобы лежать в безымянной могилке без креста. Не смеши меня, душа моя. Ганс благодетель для этих несчастных. Или ты мертвецов боишься?
– Ничего я не боюсь, – буркнул я, вдруг осознав, что испытываю неодолимое желание схватить за дужку китовый позвонок и наотмашь треснуть Барина по темени.
Едва сдержавшись, я стал одеваться.
Трех дней нам с Пашкой хватило, чтобы из салона «рафика» сделать термос. Мы соорудили из фанеры перегородку и обклеили кузов изнутри стекловатой, пенопластом и фольгой и на Филевском холодильном комбинате закупили сухого льда, а на продуктовой толкучке в Сокольниках – центнер мороженых кальмаров в брикетах, обнаружив, что простого льда не добыть, ибо в стране, не знающей искусства коктейлей, лед есть продукт буржуазный. Закончив переоборудование, мы отправились по провинциальным городишкам за жмуриками. В среднем мы платили в морге за одно мертвое тело, снабженное справкой о смерти и накладной, в которой стояла формулировка: «для нужд анатомического театра», по сто двадцать долларов; и по десять за погрузку.
Мы не сразу научились перетаскивать трупы. В жизни не так уж часто приходится переносить тела, а мертвое куда тяжелее живого. Помимо физического неудобства есть еще груз нравственный и груз брезгливости, внушенный инстинктом самосохранения: тело мертвое – как часть смерти – есть оплот нечистоты.
Поначалу мы кидали жребий, когда приходилось пополнять запасы сухого льда: кальмары понемногу разбивались от тряски, и зрелище страшных и жалких голых мужиков, погруженных в лиловую стаю пулеобразных головоногих, вызывало и восхищение, и ужас, и сознание собственной шальной безрассудности. Набрав по городкам и весям человек пять-шесть, мы везли команду в Бологое, где нас встречал Ганс вместе с подручным, в роли которого отчего-то выступал наш Иван Ильич. Здесь, на полдороге к Балтике, немецкий просветитель нанимал холодную комнату в местном морге, из которой устроил себе мастерскую: выщербленный кафель, крашеные стены, жестяные щиты-задвижки холодильных ниш, пронизывающий смрадный холод, посреди которого была установлена ванна расплавленного парафина, чистого, как глыба озерного льда, но переливающегося ртутно, драгоценно, влекущего своей волнующей теплотой. Как приятно было протянуть руки к поднимающемуся от нее колышущемуся пласту горячего воздуха… Здесь же находились три верстака из нержавейки, на которых Ганс приготовлял трупы: расслаивал, обнажал мышцы, потрошил, вскрывал со спины грудную клетку и выворачивал ребра наподобие крыльев. Подле тарахтел компрессор и фыркала стравливающим клапаном камера высокого давления, куда как раз и подавался парафиновый пластификатор, мумифицирующий препарированный труп.
Краснощекий крепыш в горчичном кашемировом пальто распахивал дверцы «рафика» и, орудуя пожарным багром, набрасывался на наших «казачков» (так один санитар в Ефремове называл своих подопечных: «Вот этого казачка бери, а по этому у нас еще родственники разыскиваются»). Он подцеплял их под ребра, под мышки, локти, подбородки, просматривая, как на медкомиссии, с поразительной сноровкой переворачивая, подтаскивая, тасуя, – отчего у меня из-за сочувствия сжимались внутренности и ломило грудную клетку.
Сто восемьдесят долларов – дикие деньги, сто восемьдесят проклятых зеленых баксов – Ганс платил нам за «казачка», но не всех он принимал в обработку. По причинам, не всегда очевидным, он отправлял иных бедняг в некондицию, и мы отвозили их обратно в безымянные ниши. Это был наш риск, наша неустойка, так что понемногу мы научились привередничать и отбирать «казачков», исходя из представлений об их живописности. Иногда у нас в термосе среди кальмаров оседали завсегдатаи, которых не сразу удавалось завезти на родину. Попробуйте, колеся между Алексиным, Сухиничами и Жуковым, заехать в окрестности Малоярославца. А если такое и удавалось, то оказывалось, что труп невозможно сдать обратно, ибо обратное движение бумаг – накладных и справок – вызывало ступор у вечно находящегося под газом персонала (общаясь с трупами, невозможно находиться в трезвом мире; измененное состояние сознания необходимо в качестве амортизации ущерба, наносимого личности царством мертвых).
