Игорь Соколов - Двоеженец
– Знаете, я там был, – неожиданно обрадовался я собственному голосу и даже засмеялся, – но только в качестве медика-студента.
Вообще, там очень много дураков, но очень мало веры.
– Какой веры?!
– Веры в Непостижимое!
– А вы во что-нибудь верите?! – спросила Вера.
– Кажется, нет, – честно признался я, – просто я ни в чем и никогда не уверен. Раньше, когда еще была жива моя Эльза, я верил, что когда мы закончим школу, то поженимся, хотя она всячески избегала меня, может, потому, что я такой маленький и не очень симпатичный, но я все равно верил, и даже когда она меня решила проверить и предложила выброситься из окна, то я выбросился.
Правда, потом были переломы ног, но я все равно был рад, что доказал ей свое чувство и веру в нашу любовь. А потом, когда Эльзу сбила насмерть машина, со мной действительно стало что-то происходить. Я понял, что никогда не смогу иметь ни одной женщины, что я всегда буду несчастен, а еще то, что меня всегда кто-то будет преследовать!
– А что, у тебя на самом деле не было никогда ни одной женщины?! – спросила Вера.
Я кивнул головой и, опустив в кармане потную рукоятку пистолета, закрыл лицо руками.
Внезапно она остановила машину и, молча расстегнув мои брюки, стала губами слегка прикасаться к моему также внезапно пробудившемуся детищу, постепенно заглатывая его целиком как собственную добычу! Какая-то тайна, абсолютная договоренность двух противоположностей, двух сердец, двух душ, двух полов, двух существ о глубоком познании себя – один через другого – и я почти всю Вечность ощутил!
Она была на кончике иглы, волшебной, прилетающей от Бога, какой ее не видел человек, носящий свое тело по дорогам… Постепенно в лунном свете и в свете чарующих шаров возле набережной я разглядел и черную точку над ее верхней губой, и легкое голубое платьице в белый горошек, и золотистые косички с алыми бантиками и подумал про себя, что втайне она все еще продолжает оставаться девочкой, этаким глупым и несмышленым ребенком, с безумным любопытством заглядывающим в любую приглянувшуюся щель, в которой как будто и есть вся великая тайна.
– Хочешь кокаина?! – спросила она через минуту и, не дожидаясь от меня ответа, втянула в себя носом белую пыль, рассыпанную на ладошке, потом опять проглотила его целиком и уже не выпускала из губ до тех пор, пока я не закричал от стыда, боли и наслажденья, в котором зримо обрисовывались черты моего нового опустошенья.
Я был опустошен как мертвец, оставшийся лежать там, на тротуаре, возле чахлого дерева и без того черного кейса, который все еще стоит у меня в ногах как признак надвигающейся страшной болезни, из-за которой я очень скоро умру, но пока еще жив и продолжаю думать об этой странной штуковине, которую она только что проглотила в себя как вечно белое молоко и вообще как будто выпила меня всего!
– Теперь твоя очередь, – очень хрипло изрекла она и, сбросив с себя прозрачные, похожие на паутину шелкопряда трусики, стала неожиданно приближаться своей кустистой областью к моему уставшему лицу.
– Я устал, я не могу, – слабо защищаясь, пробормотал я и тут же почувствовал страшный удар по голове и мгновенно отключился: можно сказать, – ушел погулять на тот свет.
– Во, блин, очухался, а уж думала, что ты уже готов, – громко засмеялась Вера, а я почему-то подумал, что она сумасшедшая, что она уже давно сошла с ума и теперь хочет, чтоб и я с ней был абсолютно такой же, как она. И словно живая Тайна, едва угадываемая мной, она снова склонилась над моим сморщенным деепричастием и снова проглотила его целиком, как мою же обезумевшую Душу.
– А может, она спятившая нимфоманка? – вдруг подумалось мне, но вскоре моя мысль умерла одновременно с рождающейся бурей в моем затуманенном мозгу.
Она насиловала меня всю ночь. Сиденья в машине легко сдвигались и раздвигались, как наши ноги. Она стонала как добропорядочная стерва, успевая при этом, кусать меня, то за ухо, то за сосок, то еще за что-то, что просто вылезало из меня. Под утро я уже забыл, где я, кто я и кто со мной.
Это было не просто наваждение – она просыпалась во мне против моей воли. Я хотел ее придушить, чтобы хоть на время почувствовать себя собой, но она улавливала любое мое движение и, как охотник за своей добычей, следила за моим тревожным взглядом. Я еще не успевал о чем-либо подумать, а она уже стирала мою мысль одним своим прикосновением, одним безумным толчком в Никуда, то есть в нее, в себя, во тьму чрева людского, откуда вещают лишь Боги.
А ведь она даже не знает, как меня зовут, – проснулось во мне наконец удивление, когда она уже уснула. Голая Вера спала, как зверек, – ее рот был раскрыт, а глаза слегка прищурены, будто она все еще продолжала и во сне следить за мной, чтобы я как ее добыча оставался рядом.
Тонированные стекла прятали нас, но мой стыд, мое ужасное ощущение какого-то грязного и омерзительного свойства все еще продолжали рисовать процесс собственного осуждения, из которого в эту минуту и состоял мой больной мозг.
Впрочем, осуждать себя было бы не за что, если только за принадлежность к смертному роду, но разве можно себя осуждать за то, что все исчезнет, если это воля не твоя, если даже организм чувствует себя в отдельно взятом пространстве, как поплавок на воде, и качается в такт движениям ветра, или как только сорвавшаяся с почки пушинка, летящая тоже по воле откуда-то сверху.
Мой Бог, он осудил меня заранее. Я еще не родился, а уже заранее сошел с ума. Этот мир абсурден уже в силу только одного земного притяжения. Здесь все притягивается и тут же растворяется во всем, а поэтому любое движение обманчиво приведет тебя к одному и тому же состоянию, из которого нет выхода, если только на тот свет, да еще перед этим надо и испытать свою Смерть, позорное окончание некогда прекрасного детства, в котором все дети имеют свой ангельский вид.
Наконец Вера проснулась. Ее глаза были полны – заполнены испуганным удивлением, какое бывает в минуту страха у детей.
– Что с тобой?! – я впервые ее назвал на «ты», и сам удивился этому.
– Знаешь, мне снилось что-то ужасное, я ощущала себя во сне совершенно незнакомой женщиной, я пыталась выйти из нее, но эта женщина только хохотала над моими жалкими попытками освободить себя от ее неизвестного облика. Это было ужасно, мне показалось, что я уже умерла и в последний раз очутилась в ее чужой оболочке! Ты сможешь разгадать мой сон?!
– Твой сон?! – задумался я, твой сон очень сложен, возможно, он означает какие-то странные вещи, которые станут причиной чего-то необыкновенного, но сказать хорошо это или плохо тоже нельзя. Мы же не можем назвать Смерть ни хорошей, ни плохой!
– Так значит ты думаешь, что я умру?!
– Я не сказал этого! Просто я подумал о страшной загадке, волнующей всех нас, о загробном мире, который иногда посещает наши сны, и решил, что пока мы живы, мы все равно ничего не поймем, – я устал говорить и поэтому прижал ладонь к щеке.
– Все-таки в нас есть что-то близкое, безрассудно оплетающее нас. Может, поэтому даже в нашей сумбурной половой связи мне видится какая-то обворожительная идея – хоть немного выделить нечто особенное, что живет и будет жить в нас даже после Смерти, что есть в Природе вокруг и в Космосе, что изумляет, – прошептала полусонная Вера, нежно дотрагиваясь до меня.
– Я так и думал, что ты решила исследовать наше духовное состояние, – в тон ее мыслям прошептал я, думая, что она сейчас засмеется, продолжая ощущать в ней какой-то подвох.
– И это тоже! – она не шутила, она просто изо всех сил пыталась выглядеть оригинальной, привлекательной, ибо нуждалась во мне как в целебном зелье, и наверняка употребляла наркотики из-за глубокой депрессии, в какую впадала от своих постоянных страхов и чувства одиночества, что действительно связывало нас по-настоящему как внезапных друзей и любовников.
– Я такая, какая я есть, – жалобно вздохнула Вера, и тут я склонился над ее лоном и неожиданно для себя проник в него языком, как будто в сказку, мне дарованную лесом, как будто я пещерный человек и без пещеры я не мыслю жизни, навеки ее стены расписав, охоту на зверей в тьме неолита, когда учился камни шлифовать и ими похищать тела животных… И предавать огню свое же естество.
Она щебетала, как райская птичка на ветке… Всею рожденною плотью в моем языке… Она будто Слово в священном писанье… Безумно дышала, пытаясь выразить знанье… И думаю, она вошла в меня как время, что рисует расстоянья… Из образов реальности и сна…
– Способность человека верить в Непостижимое заключается там, – прошептала Вера и, взяв мою руку, прижала ее к себе к месту, где всего минуту назад обитал мой язык, – там бездна греха и место соприкосновения с Вечностью…
Для любящих – соитие, для ненавидящих – убийство!
