Борис Шапиро-Тулин - История одной большой любви, или Бобруйск forever (сборник)
Вам, наверное, будет интересно узнать, как отнесся Георгий к такому распределению обязанностей? Каковы были предприняты им по этому поводу шаги и какие совершены поступки? Так вот, их просто не было: ни шагов, ни поступков. Никаких. Абсолютно.
Георгий исправно дежурил по комнате. Паша Тонких продолжал писать длинные письма своей жене, которая по-прежнему оставалась на восьмом месяце беременности. Митя Фоканов исполнял тяжелые обязанности старосты, лежа на постели и время от времени подбадривая себя мелодиями популярных песен. Я сочинял очередное стихотворное приветствие к очередному институтскому мероприятию.
Казалось, постепенно все вошло в свою колею. Георгий был каким-то нешумным и незаметным. Он рано ложился спать, не обращая внимания на свет, который горел в нашей комнате порой далеко за полночь. Вставал он тоже рано, умудряясь не потревожить наш сладкий утренний сон. В общем, Георгий как Георгий, ничего особенного.
Мы успокоились или, как говорил потом Паша Тонких, притупили бдительность. А конфликт созрел великолепным зимним вечером, когда на небе было полно звезд и суббота, так чудесно заканчивавшаяся в ресторане под названием «Юность», таила в себе еще немало приятного.
Дело в том, что по установившейся традиции накануне последнего воскресенья месяца мы шли в ближайший к общежитию ресторан, где заказывали бывшее всегда в наличии ароматное вино «Лидия», а к нему, как положено во французских романах, сыр тонкими ломтиками, а потом уж и салат, и чего-нибудь такого – поесть, и, конечно, кофе со страшно крепкими польскими сигаретами Sport в красных пачках.
И как-то так получилось, что оркестр играл в этот вечер неплохо, а за соседним столиком сидели три милые девушки из дружественного нам пединститута, отмечавшие какую-то свою годовщину. И мы танцевали с ними, а одна из них, высокая стройная блондинка, уже просто висела на мужественном красавце Паше Тонких. Да и уговорить их пойти после ресторана к нам в общежитие не составило особого труда.
Существовало несколько способов провести мимо бдительных вахтеров в наше «святая святых» лиц, состоявших в категории непроживающих. Эти способы были проверены на практике не одним поколением студентов и зависели сугубо от пристрастий и слабостей того или иного стража нашей непорочности. В тот вечер на вахте сидел усатый дядька, которого за глаза называли Штамп. Прозвище это вполне соответствовало жесткому курсу, проводимому им в жизнь в зоне, разделявшей человечество на две категории: «чистых», то есть нас, и «нечистых» – всех остальных. В реестр его слабостей был внесен один-единственный пункт: Штамп был неравнодушен к песням Булата Окуджавы. Поэтому нами решено было применить способ, носивший кодовое название «Гитара».
Из комнаты на втором этаже был извлечен знаменитый на весь факультет гитарист Коля Дзюбин. Поднятый с постели, он в тренировочном костюме и шлепанцах спустился в вестибюль и устроился на диване, стоявшем сразу за столом вахтера. И вскоре оттуда, с этого дивана, уже неслось доверительно и интимно: «Девочка плачет, шарик улетел…» А во время слов: «Плачет старушка – мало прожила…» – мы знали это по опыту, глаза стража порядка увлажнялись, он начинал отстукивать ритм рукой по колену и всем корпусом разворачивался в сторону Коли-гитариста.
Как три легкие грации, проскользнули в заветную дверь наши прелестные гостьи, а из холодного зимнего вестибюля еще некоторое время доносилось: «Но комсомольская богиня, ах, это, братцы, о другом…»
Георгий уже сладко спал, и мы не хотели, чтобы его пробуждение было внезапным и огорчительным. Наше благодушное настроение распространялось в этот вечер и на него – младшего собрата 412‑й комнаты. Поэтому мы что-то прошептали ему на ухо, плавно стянули одеяло и вежливо поставили на пол. Ничего не понимающий Георгий оказался посреди комнаты на холодном паркете в длинных сатиновых трусах и мешковатой сиреневой майке.
– Воробушек наш, – умиленно глядя на него, сказал Митяй, – пойдем, я отведу тебя спать к соседям. Сегодня ты между нами лишний.
По-моему, после этого возникла небольшая пауза, хотя Фоканов утверждал потом, что это не соответствует действительности, иначе он сумел бы принять необходимые меры обороны. Но, как бы там ни было, Георгий немыслимым образом взметнулся кверху и, как заправский боксер, выкинул, вперед свою правую руку. Мы не успели даже сообразить, что произошло, а Фоканов, чей рост составлял в тот исторический период 1 метр и целых 88 сантиметров, как-то боком перелетел через стоящий рядом с ним стул и ударился носом о металлическую спинку кровати.
– Наших бьют, – удивленно сказал он и размазал по лицу кровь.
– Мальчики, – закричали девочки и повисли у нас на руках.
– Девочки, – свирепо произнес Паша Тонких и распахнул дверь в коридор, – я попрошу вас выйти.
– Только вместе с вами, – хором ответили девочки.
Из соседних комнат стали выглядывать любопытные. А по лестнице, стуча сапогами, уже мчался снизу усатый вахтер, за спиной которого маячил Коля-гитарист, извлекая из своего инструмента мелодию, отдаленно напоминавшую траурный марш Шопена.
…Потом мы долго провожали наших спутниц. Они водили нас по зимним улицам какими-то замысловатыми маршрутами. Мы замерзли и успокоились.
К моменту нашего возвращения Георгий уже спал или притворялся, что спит.
Фоканов постоял над ним, потом потрепал по щеке и спросил:
– Послушай, Чернов, неужели тебя никогда не тянуло к женщинам?
Георгий повернулся к стене и заплакал.
Вечером следующего дня, после того как Анна Адамовна решила поставить перед деканатом вопрос о нашем дальнейшем пребывании в общежитии, мы собрались на военный совет. В повестке его был единственный вопрос: как быть с Георгием? Решено было перейти в наступление по всем линиям, включая бойкот и экономические санкции. Что такое экономические санкции, мы представляли весьма смутно, зато по поводу бойкота у нас имелся накопленный за несколько месяцев солидный опыт. Большое внимание было уделено и разработке секретного оружия. Стратегию его действия в общих чертах обрисовал Фоканов, он же брал на себя руководство всей операцией. Паша Тонких возглавил информационный центр. Мне поручался ввод в действие секретного оружия.
Вот здесь-то пришло время объявиться новому персонажу, которому было суждено сыграть решающую роль в зловещем плане Фоканова. Персонаж носил имя Ангелина Снегирева, более известная по прозвищу Птаха. У Птахи была копна золотистых волос, целый рой золотистых веснушек и золотистые ободки вокруг совершенно зеленых зрачков. Но главное было не в ее внешних данных, главное состояло в том, что за Птахой утвердилась репутация, которую коротко можно было сформулировать так: своя в доску. Произошло это практически сразу, буквально с первого курса, когда нас направили на уборку картофеля в подшефный колхоз, а Геля взялась кашеварить в наскоро построенном сарае, который нам отвели под столовку. Она готовила умопомрачительные блюда из все того же картофеля, а по вечерам, когда мы, скинувшись по рублю, несли из местного ларька портвейн «Три семерки», пила наравне с нами, а потом, извлекая аккорды из какой-то допотопной гитары, выводила простуженным от кухонных сквозняков голосом слова популярной тогда песни:
…Когда на сердце тяжестьИ холодно в груди,К ступеням ЭрмитажаТы в сумерках приди…
Помимо всего прочего у Гели оказалась масса разнообразных достоинств, которые вызывали наше острое любопытство. Она повсюду таскала за собой увесистый атлас звездного неба, могла в ясную ночь показать нам любое созвездие, а узнав дату и место рождения кого-нибудь из желающих, выдавала развернутую и, надо признать, точную характеристику всех слабых и сильных сторон его личности. Кроме того, она великолепно разбиралась в хитросплетении линий на наших ладонях, и девчонки просто атаковали ее, выспрашивая о своих суженых, количестве детей и результатах очередной сессии. Ходили даже слухи, что Птаха тайком пишет какую-то книжку с изложением собственного понимания тогдашней лженауки астрологии. Что, впрочем, воспринималось всего лишь как версия, поскольку никто не мог похвастаться, что видел хотя бы один лист из черновика будущего произведения.
Между мной и Птахой установились с первого институтского дня довольно странные отношения. Внезапно выяснилось, что я и Птаха оказались не только земляками, приехавшими сюда из славного города Бобруйска, но даже имели общее прошлое, а именно ходили в один и тот же детсад № 3, более известный среди горожан под конспиративным названием «Конфета из буфета». Так местные остряки прозвали это дошкольное учреждение из-за того, что старейшая и заслуженная его сотрудница, толстая дама с плоским лунообразным лицом, задав своим воспитанникам какой-либо вопрос, барабанила пальцами по столу и хрипло приговаривала одну и ту же фразу: «А за правильность ответа дам конфету из буфета».
