Николай Удальцов - Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

Художник Петр Габбеличев

…Как-то раз мне пришлось писать целую серию картин для офиса одной строительной фирмы.

Там давно уже сменился собственник, и вряд ли кто-нибудь помнит меня, но я все-таки решил попробовать попросить деньги на лечение Олеси у них.

Живя, в общем-то, старой стране, я, как и многие, предавался новым иллюзиям.

Шел за деньгами к бизнесменам. То есть хотел перевернуть мир в его самом основании. Изменить формулу: бизнесменам – деньги, поэтам – иллюзии …

Я приехал в Крылатское, в то место, где стоял старый офис.

Теперь там все оказалось другим.

Это меня никогда не удивляет.

Меня удивляет, когда все остается прежним.

Вместо одноэтажного, кирпичного дома, прошедшего сквозь косметический ремонт, стояло новое трехэтажное здание с цветными стелами и коваными решетками на окнах, охраной в униформе и без, и множеством больших иномарок во дворе. Только мои картины на первом этаже нового офиса остались старыми.

…Как-то, мой сын, адвокат, сказал мне:

– Папа, ты никогда не станешь дорогим художником.

– Почему? – спросил я.

– Нет смысла делать тебя таким.

– Почему?

– Потому, что, куда ни придешь – везде твои картины.

Для дорогого художника, ты слишком много работаешь.

Слишком много пишешь картин.

Я так и не понял – хорошо это, или плохо. Когда кто-то говорит так, что я не понимаю – я не понимаю: это он очень умный, или я слишком глуп…

А картин, я действительно написал очень много, но еще больше картин я не написал. И, наверное, уже не напишу никогда – времени не хватит.

…То, по скольким телефонам, городским и внутренним, мне пришлось звонить, другого человека привело бы в уныние, но я стойко переговорил по всем телефонам, и, наконец, мне разрешили пройти в кабинет главного менеджера по связям с общественностью.

Там меня встретила страшная, жирная, уродливая, наглая баба, говорившая на шести языках, водившая «Крайслер» и имевшая в подчинении три сотни сотрудников.

Первым делом, она заявила мне:

– Я всего добилась сама, ни у кого ничего не выпрашивая!

Я женщина третьего тысячелетия! – и мне ничего не оставалось, как подумать о том, что если все женщины третьего тысячелетия окажутся такими уродливыми и крикливыми, то хорошо, что большую часть этого самого тысячелетия, я проведу в гробу.

Разумеется, ничего этого я не сказал.

Я просто, и довольно смиренно, изложил свою просьбу

– Наркоманка? – спросила «женщина третьего тысячелетия», которой все было ясно и без моих пояснений.

Дуракам, вообще, всегда все ясно.

Потому, что дураки видят только то, что им понятно.

– Да, какая она наркоманка? Просто не повезло хорошей девчонке, – проговорил я довольно вяло, ощущая сухость во рту, уже понимая, что здесь я ничего не добьюсь.

Но то, что произошло после этого, поразило даже меня:

– И вы смеете обращаться ко мне!

Да я вас, наркоманов, ненавижу!

И вы явились сюда!

Наглец!

Мне стало ясно, что из всех умений, эта женщина обладает, по крайней мере, одним – умением выстраивать восклицательные знаки, как солдат на плацу.

Даже ее осуждающие меня глаза излучали эти знаки.

Вернее, выстреливали их, как из пулемета.

При этом, она демонстрировала такой бледный словарный запас, что мое мнение о третьем тысячелетии как-то демаксимизировалось.

Вот бывает же так – послушаешь, как тебя ругают, и начинаешь себя уважать.

Неизвестно, сколько бы она орала еще, но я тихо – простейший способ поставить в тупик любого крикуна, это заставить его во что-то вслушаться – сказал:

– Совершенно согласен с вами, – и этим не только остановил поток толи слов, толи знаков, но и вынудил тетку открыть рот – наверное, кроме всего прочего, она совсем не ожидала моего согласия с ней.

И тогда я вежливо схамил.

Вежливость – интеллигентнейшее оружие против любого хамства.

Кроме того, это было единственное, что мне оставалось делать.

Я сказал:

– Никогда не спорю с женщинами возраста расцвета заката.

Дама примолкла, но я заметил, что рот у нее не закрывается.

Тогда я ушел.

Зачем прерывать женщину, которая молчит…

…У меня оставался последний шанс – давнее знакомство с одним недавним замминистром. Так я думал, забыв о том, что шансов всегда больше, чем мы видим.

Пока я ехал к Андрею Каверину, позвонила Галкина.

Я, как раз находился в метро, и почти ничего не расслышал из того, что на мой мобильник говорила Галя. Уже потом, выйдя из метро «Студенческая», я сам перезвонил к ней:

– Что случилось, милая?

– Случилось не у меня, а у вас, – я всегда поражался женской интуиции, и меня, в этом вопросе, может извинить только то, что мужской интуиции, я поражался тоже.

– Есть проблемы, но мы их решаем, – что я еще мог сказать женщине, с которой меня связывают близкие отношения о женщине, с которой меня ничего не связывает.

– Петя, ты ведь знаешь, что я купила новую машину и новый компьютер, – голос Гали звучал почти обычно, но в нем появилось что-то новое для меня.

Возможно, такой Галю слышали только ее родители – Галкина, словно извинялась, и мне очень сильно захотелось сказать ей за это: «Спасибо.»

Так бывает – обнаруживаешь новые черты в своих близких, тогда, когда этого не ждешь.

– Знаю, милая.

– В общем, у меня есть всего две тысячи.

– К чему ты это?

– Я хочу отдать их вам.

– Откуда ты знаешь, что мы ищем деньги?

– Женщину искать тебе не зачем.

У тебя есть я.

– У меня есть ты – это подарок от судьбы, – я говорил правду, и мне было легко это делать. В кои веки приходилось разговаривать с нормальным человеком, и я разговаривал, словно соскучившись по нормальности:

– Но, причем здесь деньги?

– Если мужчина не ищет женщину, он ищет деньги…

…В подъезде у Каверина было темновато, но тень человека, поднимавшегося впереди меня, я все-таки заметил, хотя и не придал этому никакого значения.

Это была тень толи ребенка, толи девушки не очень высокого роста.

Я всегда поднимаюсь по лестнице довольно быстро, и потому у дверей Андрея мы сошлись почти одновременно, и меня слегка удивило то, что на кнопку звонка давила Маринка – продавец художественного Салона-на-Киевской.

Мы были знакомы, и довольно давно.

– Привет.

– Привет, – это оказалось единственным, что мы успели сказать друг другу, когда Каверин открыл нам дверь.

Кажется, появлению Маринки, Андрей удивился не меньше меня, и Маринка это заметила:

– Не пугайтесь, – проговорила она, – Я принесла вам немного денег.

Извините, но это все, что у меня есть.

Но, может вам и это пригодится.

Я знаю, что вам сейчас нужны деньги…

…Мальчики, не переживайте.

Сострадание только начинается в квартире, а заканчивается аж в бесконечности.

– Сострадание очеловечивает грехи, – вздохнул Андрей.

– Но не делает их менее омерзительными, – ответил я.

– Мальчики, вы такие умные, что рядом с вами мне не стыдно быть дурой, – Маринка положила на столик в прихожей тысячу долларов, вильнула попкой и исчезла.

Ее умение и появляться, и исчезать в момент, который она выбирает сама, мне стало известно случайно.

Случайно.

Как и все остальное, что известно мне в этой жизни.

Если отнестись к своим знаниям серьезно, а не сваливать их на господа Бога или школу с институтом – то ни к какому другому выводу придти не возможно.

Впрочем, Каверину, все Маринкины умения известны, кажется, не случайно, а точно.

Откуда Маринка узнала о наших проблемах, я не знал, но знал, что в Каверина она влюблена. Потому, я выразительно посмотрел на Андрея, и меня удивило то, что Андрей точно так же посмотрел на меня…

Ни я, ни он, даже не успели сказать Маринке спасибо…

…Мы бы еще о чем-нибудь подумали, но позвонил Ваня Головатов, и сказал, что привезет две с половиной тысячи. Больше он ничего не сказал, но с Иваном, каждый из нас был знаком давно, и ни я, ни Андрей не удивились…

Художник Григорий Керчин

…С утра я на «Лендровере» отвез Василия к Олесе, потом ездил по разным знакомым – искал деньги, но ничего не нашел, а часам к четырем заехал к Андрею Каверину.

Петя Габбеличев сидел у Андрея, и по виду обоих было ясно, что денег нет.

Мы собрались все вместе, как пионеры на сбор металлолома, толком не знающие, что делать и к чему должны привести наши усилия. Только подспудная надежда на то, что то, что мы делаем правильно, заставляла каждого из нас, самому становиться вожатым.

– Как девчонка? – спросил Андрей.

– По комнате ходит. Похудела. Побледнела, – я не очень внимательно рассматривал Олесю, просто потому, что от взглядов на нее, мне становилось как-то не по себе, и говорил о том, что сразу бросалось в глаза.

В конце концов, приходилось смотреть на человека, идущего в последний путь.

Я, как и всякий нормальный человек, тяжело переношу человеческую боль.

В общем, дело было плохо.

Это знают все – интеллигенция в России бедная.

И потому, слава Богу, что ее в России нет.