Сергей Дигол - Пантелеймонова трилогия
– Это Кишинев? – удивился Хубель.
– Совершенно верно, – кивнул Берку. – Я что предлагаю. Хорошо бы, чтобы участники парада развернули огромное радужное полотно. Чтобы метров пятьдесят в длину. Типа, символ толерантности и свободы сексуальной ориентации. Ну, вы понимаете, о чем я, – подмигнул он все более расцветающему в улыбке представителю Евросоюза. – Что с трассы – в Кишиневе чтоб полотнище увидели. Радуга новой жизни, восход европейского будущего – разве это не замечательно?
– О, йя! – от волнения перешел на родной немецкий Фриц Хубель.
– Мы еще покажем этим совкам! – тряс кулаками Пантелеймон. – Всем, мать их, нетолерантным педерастам!
Хубель улыбался, Параскива краснел, а Пантелеймон, решив, что настала минута его славы и что промедление подобно неисправимой тупости, достал из кармана письмо из прокуратуры.
– Кстати, герр Хубель, – сказал он, разворачивая письмо, – к вопросу о преследованиях за европейские убеждения. Вам, господин министр, тоже было бы неплохо послушать, – кивнул он Адриану Параскиве.
Тот день стал началом его взлета. Теперь Пантелеймон мог не опасаться преследований и расправы. Покровителей он обрел самых высоких, а в Молдавии это – представительства западных организаций. Вдохновленный фартом и собственной находчивостью, Берку тогда же, у ворот церкви на холме, предложил пойти дальше. Создать в Мындрештах образцовый центр толерантности и европейской демократии, пилотный проект, призванный служить примером для всей Молдавии. Закрытая территория для домов европейских и американских дипломатов и бизнесменов, с передовой инфраструктурой и полным набором развлечений в духе европейской толерантности – вот во что Пантелеймон обещал превратить Мындрешты. Конечно, не без зарубежных грантов и обязательно отгородившись от остальной страны высоким забором и блокпостами, чтобы, по замыслу примара, согражданам не оставалось иного, как, засучив рукава, всеми силами стремиться к построению такого же светлого европейского будущего.
Хубель оценил идею и даже заметил, похлопав Пантелеймона по плечу, что примар заслуживает места в правительстве Молдавии. Берку же был непреклонен, пообещав не покидать Мындрешт до тех пор, пока не осуществит задуманного.
Проект реализовали не по-молдавски лихо. Двух лет хватило на то, чтобы превратить Мындрешты в закрытый поселок суперэлитного жилья, в котором доля благоустроенных дорог, дорогих магазинов и элитных товаров не уступала лондонскому кварталу Сохо. Гранты Евросоюза, общая сумма которых превысила сто шестьдесят миллионов евро, позволили Пантелеймону решить две проблемы: навсегда изменить облик родного села и откатами откупиться от затаивших на него обиду кишиневских бонз. С ним стали считаться, а учитывая его способности находить деньги, стали звать в совместные бизнесы. У Берку завелись связи и деньги, достаточно много, чтобы он вспомнил о том, что бросил в Испании жену и дочь и до сих пор не имеет ни малейшего представления об их судьбе.
Поначалу он еще считал себя разведенным. Неофициально, но вполне реально, как результат безвременной и трагической гибели супруги. Вспоминая Серафиму, он не мог определить, жалеет ли он ее, любил ли ее когда-нибудь, и лишь иногда Пантелеймону не хватало воздуха, когда он представлял, как жестокие смуглые ублюдки насилуют Виорику перед тем, как перерезать ей горло. После одного из таких приступов Берку напряг всех своих знакомых из силовых ведомств: полиции, прокуратуры и службы информации и безопасности. Ответ был получен на удивление быстро. Оказалось, что только за последний год Виорика Берку трижды приезжала в Молдавию, каждый раз останавливаясь в «Нобиле», самой фешенебельной гостинице в центре Кишинева. О дате очередного визита дочери Пантелеймон был предупрежден заранее.
В «Нобил» Берку прибыл в сопровождении трех бойцов в масках – их ему выделил комиссар полиции Кишинева. На четвертом этаже, даже не постучав и приказав бойцам высадить дверь, Пантелеймон вошел вслед за ними в номер, откуда раздался женский крик, который ни с каким другим нельзя было спутать. Он словно помолодел, вернулся на тридцать лет назад, когда крик Виорики, пронзительный крик крошечного младенца, разрывал ему перепонки, сводил с ума. Только теперь это была большая девочка, хотя по-прежнему голая, и в таком виде она и вскочила с кровати, бросившись на шею отцу.
– Папа! – оглушила она Пантелеймона, крикнув ему прямо в ухо.
На полу, прижавшись щекой к ковру, лежал еще один голый человек. Мужчина с хвостом на затылке, с руками за спиной, которые не давал ему распустить один из бойцов, присевший коленом на задницу незнакомца.
– Папочка! – проорала Виорика в уже наполовину оглохшее ухо отца.
– Оденься, бесстыжая, – сказал Пантелеймон, не без труда освободившись от объятий дочери.
Присев на кровать, Виорика набросила на себя одеяло и дерзко посмотрела на отца.
– А мы думали, тебя уже нет, – призналась она.
Пантелеймон кивнул на скрученного мужчину.
– Это кто? Мало тебе Испании, уже и на родине промышляешь?
– Это просто приятель, – сказала Виорика. – И, кстати, ничем таким я, папочка, не занимаюсь. Зарабатываю этим – да. Но сама – ни-ни.
– Это как, интересно? – усмехнулся Берку.
– Вы бы человека отпустили, – вступилась за голого Виорика. – Он мне просто понравился. Что, нельзя, что ли?
– Отпустите его, – приказал Пантелеймон, и через минуту мужик, одевшись и прихрамывая, уже несся, не дожидаясь лифта, по лестнице, ведущей вниз.
– Да-а, – сказал Берку, повертевшись и присев на кресле у столика, на котором стояли четыре бокала и две открытые бутылки – с шампанским и мартини. – Значит, вы живы. А про меня, значит, забыли?
– Тебя забудешь, – вздохнула Виорика. Она снова легла в кровать и пока ворошила одеялом, снова неприятно поразила отца своей наготой. Пантелеймон не ожидал увидеть у родной дочери гладко выбритый лобок.
– Ребята, подождите в коридоре, – попросил он бойцов.
Оставшись наедине с дочерью, Пантелеймон встал и прошелся по номеру.
– Думали, сдох отец, – сказал он.
– Ой, да брось ты, – воскликнула Виорика. – Можно подумать, ты нас искал.
– Как видишь, искал. Раз уж нашел.
– Да, – сказала Виорика. – И выглядишь ты неплохо, – оценила она его джинсы за двести евро и клетчатый свитер из магазина «Манго». – Получается, мама была права. Это ты свинтил тогда с бабками для итальянцев.
– Я?! – возмутился Берку.
– Точно! Из-за тебя Энвера убили!
– Да ты что? – закричал Пантелеймон. – Да я! Да ты, дура, соображаешь вообще! Знаешь, что я пережил!
– Не знаю, – холодно заметила Виорика. – Как мы с мамой выкручивались – вот это на своей шкуре почувствовала.
А выкрутились они не худшим образом, за что в первую очередь должны были благодарить покойника. Отправляясь в Италию, Энвер не питал иллюзий, тем более что работать приходилось с такими же, как и он сам, албанцами. Поэтому, улетая в Бари, он оставил письменно завещание, поделив свое имущество и активы, в пропорции пятьдесят на пятьдесят, между Серафимой и Виорикой.
– И как вы не пересрались? – удивился Пантелеймон, но Виорика лишь усмехнулась в ответ.
Им было не до дележки. Албанская империя, созданная Энвером в испанской Сарагосе, стремительно давала трещины и грозила разлететься в клочья. Завертелись пронырливые менеджеры подконтрольных албанцу фирм, при жизни Энвера старавшиеся даже дышать беззвучно в его присутствии. Заволновались оставшиеся без хозяина албанцы, и даже официальное завещание Энвера они воспринимали как фальшивку – Виорика чувствовала это по их убийственным взглядам. С матерью они ходили по самому краю.
Первым делом было решено сменить охрану. Объявлять об увольнении албанцам не стали, нашли менее рискованный вариант. В Галисии, криминальной столице Испании, наняли полтора десятка непримечательных на вид парней, обладавших, однако, двумя неоспоримыми преимуществами: навыками безупречной стрельбы и циничной жестокостью. От албанских соратников Энвера галисийцы избавили Серафиму и Виорику за один вечер, устроив бойню в одном из стриптиз-клубов, виновников которой ищут по всей Испании уже не первый год.
Вторым шагом стала операция по усмирению экономических агентов. С менеджерами обошлись с большей выдумкой: парочку человек просто уволили, еще двух пришлось уволить после того, как их признали неспособными к систематическому исполнению служебных обязанностей ввиду полученных тяжелых и многочисленных травм. Остальные, недолго думая, согласились со всеми условиями новых хозяек, а некоторые даже добровольно пошли на сокращение собственных зарплат.
