Алексей Ефимов - Бездна

Он подошел к окну. В двух квартирах в доме напротив не спят полуночники вроде него. А между тем близится утренний час расплаты.

Он вернулся к тетради.

Сегодня после работы он написал оду Женщине. Вдохновение оставило после себя лирику, какую, пожалуй, еще не видела тетрадь в темно-синей обложке. На одном духу писал, на гребне волны, две-три минуты. Словно это было написано кем-то заранее и оставлено для него в подсознании. Это было творчество, а не выдавливание пасты из тюбика.

«Если тебе повезет, ты встретишь Женщину. Именно так, с большой буквы. Это не опишешь словами. Это ощущение. Шарм. Магнетизм. Небеса и ад, наслаждение и боль, жизнь и смерть. Если она позволит, ты увидишь ее хрупкий мир во всей его красоте и изменчивости. Она может быть ласковой и нежной, а в следующее мгновение она камень. Она подобна цветку, который радостно тянется к солнцу, но скручивается в бутон, когда на небо находят тучи и становится холодно. Легкая как пушинка, загадочная как ночь, яркая как отблеск солнца в бриллианте, спокойная как чистая гладь моря с дорожкой из лунного света, – это Она. Столько живого и чувственного. Столько обещаний и разочарований».

Действительно ода. Чувствуется в ней юношеская наивность. Словно пела душа чистая, не огрубевшая, не ожегшаяся о любовь, и он, сорокалетний мужчина, не может поверить: это был я?

Сергей Иванович, не надумали ли вы влюбиться? Когда, подхваченные вдохновением, вы писали о женщине, вы представляли не абстрактную представительницу прекрасного пола, не собирательный ускользающий образ – перед вами была Лена. Лена Стрельцова. Это о ней, не так ли? На три минуты она стала вашей музой. Вы посвятили свои юношеские строки именно ей. Не Оле.

Будете спорить?

Нет, вы снова готовы писать. Не оду, а правду жизни.

«Чтобы не видеть и не слышать, мы закрываем глаза и затыкаем уши. Мы слепоглухонемые. Мы не понимаем друг друга. Мы не понимаем даже себя».

Он спрятал тетрадь в портфель и вернулся в спальню к Оле.

Глава 18

Ослепительный свет был повсюду. Не было ничего, кроме него. Миллиарды искр. На снег не взглянуть. Еще вчера была серая мгла и тучи висели над городом, а сегодня день солнца. День жизни. Разве умирают сегодня? Разве кто-то не счастлив? Счастье растворено в зимнем воздухе, скорее вдыхай его, полной грудью, не опасаясь простуды, и вернутся грезы и чувства, которые ты предал.

Почему радуются не все? Разве такое возможно? Полуденное солнце не проникает в сырые подвалы, полные страха и боли. Тусклый взгляд – что за ним?

Люди бегут мимо.

Все время. Они бегут по хрустящему снегу наперегонки как обезумевшие и не видят темные пятна на белом фоне. Не до них. Не до себя. Если заметил, забудешь ли? Обезображенное нуждой лицо и неживые глаза. Не хочешь смотреть в них? Страшно? По этой причине летишь мимо, отводя взгляд?

Другие проносятся мимо тебя.

Тесное пространство разъединяет. Двадцать сантиметров – непреодолимая дистанция. Ни до кого не дотронуться, не попросить помощи, не поделиться счастьем и горем. Одиночество в бездушной толпе. Никому ни до кого нет дела. Смеешься ты или плачешь – разницы нет: посмотрят на тебя удивленно: «Что это он? Неприлично» – и побегут дальше.

…

Хромому были до лампочки все эти люди. Главное, чтобы давали деньги и не мешали. Лишь бы не было жмотов, у кого нет рубля, а сами в бриллиантах и шубах. Рубль им копейка, и если б дали от каждого, было бы много. Но не заметят тебя – будто нет тебя здесь – и пройдут мимо. Хрен с ними. Найти бы где-нибудь новый ящик, а то на картонке неловко сидеть и холодно. Когда вашу мать потеплеет? Мороз под тридцать, и солнце жжет так, что зажмуриваешься, чтоб не ослепнуть. Трещит купол с вчерашнего, без опохмела, а Ваську так разнесло, что он на китайца похож. Он заправил под себя ногу, и кажется, что у него вообще нет ног. Кто не знает, того он обманет, чтобы больше дали. У него под задницей коврик, он с собой его носит. Он заматывается в него, чтоб было теплее, и так ходит.

На ящике лучше, чем на коврике, но ящик тяжелый. Вчера он его не понес, бросил за куст, а ночью его сперли. Где взять новый? Тот разваливался и скрипел, но сидеть было удобно. Ящики есть на рынке, но туда далеко идти и если подумают, что ты к ним за бабками, выдернут ноги. Менты там прикормлены и не лезут к своим, а если чужой, то цепляются. С обезьянником не заморачиваются, а бьют по хребтине дубинкой.

Было время, когда он ставил ящик за церковной оградой. Года два года назад это было. Ему разрешал Федя, который работал тут сторожем. Он был старый, лет восемьдесят. У него здесь была комната, а дом у него сгорел. Оставь, сказал, ящик здесь. Не украдут его, здесь он как у Христа за пазухой. Зачем тогда Федя и другие охранники, и ворота с замком? Ворье не боится Бога.

Когда Федя ему разрешил, он не сразу оставил здесь ящик. А что если стащат? Или лбы на охране не пустят? Федя сказал, что они ребята свои и пустят, когда ворота открыты, то есть не ночью. Они там по двое, а Федя у них, чтобы не было скучно. Он был слепой как крот. И плохо слышал. Он открывал-закрывал ворота и все время болтал. Все его звали Андеричем. Федор Андреич то есть. Он курил «Приму» и кашлял так, что выкашливал легкие. Они пили в сторожке чай, а ты хоть вытаскивай колокол – пофигу.

В тот раз он пристроил ящик внутри, между оградой и елкой. Андреич ему сказал, чтоб он подождал, а сам ушел и принес ему хавчик в газете. Была там колбаска, полбулки хлеба и сало. Еще бы соточку. Как он сказал – это от нашего Господа? Да пусть хоть от дьявола, только бы было. Когда он вышел на улицу, Андреич запер ворота. Сало было вкусное. И колбаска. Он по дороге все съел. Сгодилась ему и газета, он ею подтерся.

Он оставлял ящик вечером и забирал утром. Андреич давал еду. Не каждый раз, но давал. И охранники до него не докапывались. Федя им объяснил.

Он боялся здешнего попика.

Уж больно глядел тот странно. Его звали отцом Григорием, а было ему лет тридцать. Он как будто с луны свалился. Андреич рассказывал про него, что он ангел. Но он странный. Уставится на тебя и смотрит. Что, спрашивается, смотрит, а? Андреич сказал, что он всех любит, прямо так всех, но разве бывает так? Гон. Любить за то, что нож между ребер воткнут? За то, что дубинкой по почкам бьют?

Однажды он зашел с улицы, а Григорий в это время вышел из церкви. Как только его, Хромого, увидел, сразу пошел к нему.

– Здравствуйте, – говорит, – отец.

Он не ответил. Он испугался.

– Отец, вам помочь?

«Он боится. Господи, дай же ему спокойствия, не враг перед ним, а друг, протягивающий ему руку».

– Я это… Тут мой ящик… – пробормотал он.

– Вы в храм? – спросил Григорий.

– Я… Нет. За ящиком я.

– За ящиком?

– Мне Андреич тут разрешил… Я его вчера… Там он. За елкой.

Григорий понял. Почти подметая рясой асфальт, он пошел к ограде и вернулся оттуда с ящиком. Он улыбался в пушистую русую бороду.

– Этот? – спросил он.

– Мой это, да.

Григорий дал ему ящик:

– Храни вас Господь!

С этими словами он перекрестил Хромого. Он уже развернулся и пошел, как вдруг остановился и снова взглянул на него. Да так, что стало страшно. Глаза у него такие, что видят все, не укроешься.

– Ступайте, отец, с миром. Здесь вам всегда будут рады. Бог всегда вам рад.

Он пошел и больше не оборачивался.

А Хромой потопал к воротам. Он не бежал, но шел быстро. Как только выскочил за ограду, так перевел дух. Трясутся ноги, а руки мокрые. Вот прихватило! Что так, а? Попика испугался? Тьфу! Кто-нибудь видел?

Васька тут. Он далеко от ворот и ничего не видел. Что вылупился? С похмелья болеешь? Это так и должно быть, а если нет, то не пил и тоже плохо.

Сел. Так-то лучше. Коленки трясутся. Это все из-за попика. Если человек идет по своим делам, не докапывайся до него, а разговаривай с бабками, кто ставит у вас свечки и боится, как бы их черт к себе не забрал, за грехи молодости. Все хотят в рай, а кто их туда возьмет, если даже он есть?

После того случая он больше не ставил ящик внутри, не заходил.

Григорий как-то раз сам подошел и ну про Бога рассказывать – как он на кресте за всех мучился. Зачем он мучился, а? Пусть их поджаривают, так им и надо.

Григорий и к Ваське подъехал, а тот уши развесил, чтоб лучше было накручивать. Дал бы денег и шел. Если бы Бог был, не умирали бы дети. Сказал бы он с неба, чтобы дали всем водки и теплые хаты, и счастье, и тогда уж точно в него поверили бы.

Три рубля дали. Хорошо, когда так. Может, к обеду что-нибудь будет. Интересно: сколько на куполе золота? Надо спросить у Андреича. Что-то его не видно давно, болеет? Или помер? Он старый. Если помер, то ему надо в рай. Он добрый.

Глава 19

Когда они вошли в банкетный зал ресторана, то были впечатлены размахом праздника: здесь было не менее пятидесяти человек. Гости сидели за столом в форме буквы «П», рядом с приборами и пустыми тарелками, стояли группками по два-три человека или же чинно прогуливались по залу, с постными светскими минами рассматривая интерьер, поглядывая на официантов и исподтишка – на окружающих. Здесь не все были знакомы друг с другом, поэтому те, кому не с кем было общаться, чувствовали себя не в своей тарелке.