Елена Крюкова - Царские врата
– Не кури, – сказала чеченка, – тебе ребенка рожать.
– Ребенка? – Алена прищурилась. Затянулась, выпустила из губ дым. – Какого еще ребенка?
– Своего ребенка, – упрямо повторила баба, – кого же еще.
– Хм, – усмехнулась Алена, высасывая дым из сигареты, – до этого еще далеко. Война длинная. Много работы.
Баба уставилась на Алену круглыми, как у совы, черными глазами.
– Нет. Все близко.
Ее голос входил в Алену, как нож в халву.
– Цыганка, что ли? А? – с веселой издевкой спросила Алена. – Гадаешь? Сколько берешь?
– Я не цыганка. А ты родишь скоро.
– А-а. – Окурок прилип к губе Алены. Она обеими руками растрепала мокрые волосы. – Спасибо за гадание.
– Я буду молиться за тебя, – тихо сказала странная баба.
– Черт! – крикнула Алена уже по-настоящему зло. – Кому молиться?! Аллаху твоему?! Чушь пороть тут… хватит! Пошла вон. Ступай!
Алены плюнула с губы окурок.
Баба встала и старательно отряхнула ладонями юбку.
– Я уйду, – губы бабы дрогнули. – Но и ты уходи отсюда. Не убивай больше людей.
И повернулась. И пошла.
Алена смотрела, как развеваются на ветру концы вязаного горского платка за ее шеей, за лопатками ее.
– Полоумная, – сказала Алена сама себе табачным, горьким ртом, – ну, чума, психованная…
«А ты ей ни хлеба, ни воды не предложила. У тебя кирпич вместо сердца».
Ветер гулял широко и вольно, обнимал, танцуя, камни и скалы. В холодном небе кучно лепились серые, ледяные, угрюмые тучи: собирался в горах дождь, а может быть, и снег.
Из-за сарая, где мылась Алена, тянуло головнями отгоревшего костра, свежим, чуть кислым запахом мыла и сладким – свежего, с перевала, чистого снежного ветра.
ХЛЕБМы с Ренатом сидели вместе в доме и, выставив в окно автоматы, стреляли. Сталь автомата обжигала руки. Шел второй день дикой мясорубки.
Ренат закрывал меня плечом. Нас с ним еще не ранило. Даже не зацепило.
– Может, нам повезет…
«Не повезет. Никогда не надо так думать о себе. О своей драгоценной жизни. Лучше так: меня сегодня ухлопают, и до свиданья».
– Осторожней!
Ренат грубо толкнул меня в плечо. Я полетела в угол. Строка огня прошила воздух и ушла вверх, в потолок. Я лежала на полу, выставив вверх колени. Ушибленный затылок ныл, все кружилось и ехало.
«Тишина. Передышка. Могут начать кашеварить в любой момент».
Я подползла к Ренату. Он улыбался мне всеми зубами, глазами. Перемазанное сажей, его лицо было похоже на лицо мальчишки; я представила его маленьким.
– Как? Ничего?
– У меня рожа такая же черная?
Он потрогал меня пахнущими смазкой и гарью пальцами за щеку, за шею.
– Тебя бы… убили. Я вовремя.
– Мы тут одни?
Ренат оглянулся. Позвал:
– Алите-ет!
Тишина полетела на нас из-за закрытой двери.
– Убили, – спокойно сказала я.
Ренат встал в полный рост и так пошел к двери. Плечом дверь толкнул. Вошел в комнату. Я ждала.
Когда он вышел – что-то нес, держал в руках. Я вытянула свою порезанную косой шею, чтобы лучше видеть.
– Ты права. Убили, – тоже спокойно сказал он. – Вот. У него в кармане. Нам повезло. Аллаху Акбар.
В его руках лежал кусок хлеба. Большой такой кусок, с горбушкой. Почти половина лепешки.
Он присел передо мной на корточки. В лице светилась радость: мы еще живем, и перерыв в атаке, и он любит меня. И кормит меня.
– Ешь.
Я, сидя на полу, наклонилась над хлебом, что он протягивал мне. Вся корка его, и ноздреватая, хорошо пропеченная, наверное, очень вкусная мякоть его были залиты, пропитаны кровью.
Человек нес хлеб у груди, за пазухой, или в кармане штанов. Когда его ранили, кровь хлестала и залила хлеб.
– Ничего, что с кровью, – сказал Ренат мне, – ничего, ничего.
Держал хлеб в ладонях, как подранка. Хлеб дернул, взмахнул крыльями. Чтобы улететь. Но не может. Никогда больше не улетит.
Птицы, крохи хлеба, в небо подброшенные… Птица, птица, наша жизнь…
– Жри давай, – шепнул Ренат, – и я буду есть, иначе мы умрем тут с тобой…
Поднес красный хлеб к моим губам.
Я думала, меня вырвет, но меня не вырвало. Я окунула лицо в кровавый хлеб. Ела, захлебывалась, давилась, жмурилась, и хлеб был такой вкусный, казалось, теплый еще, и кровь такая соленая, и я представляла, закрывая глаза, что я ем хлеб с рыбой, с соленой рыбой, или нет, с таким красным, чуть солоноватым, горьким вином… нет, оно даже чуть сладкое, сладковатое… хоть и горчит.
– Ренат. – Я голову вздернула. Крикнула: – А ты?! Ты-то что не ешь?!
Он опустил голову.
– Ты сыта?
– А Алитет…
Он закрыл мне рот ладонью.
– Если меня убьют – найди мою мать, передай ей вот это. – Записка скользнула из его руки в карман моей гимнастерки. – Поминки по мне справьте, как у нас положено.
– Хорошо, – сказала я, глядя в его раскосые, блестящие глаза. – А если меня… убьют, ты сам меня похорони, ладно?
– Ладно, – сказал он.
– Ты устал на корточках. Сядь, – сказала я.
Он сел на пол и обнял меня.
И я сказала:
– А если меня не убьют – я веру твою приму.
И он улыбнулся мне радостно, как на празднике, будто на нашей свадьбе сидели мы с ним и обнимались, а не внутри расстрелянной, грязной сакли.
КАЗНЬРебята были молодые, да. Очень молодые. Восемнадцать лет, девятнадцать. Дети.
Пятеро. Их выстроили в ряд на каменном выступе горы. Рядом скалилась пропасть. «Сбросят вниз, все продумано». С перевала дул пронизывающий ветер, леденил не кожу – кости.
Алена засунула руки под обшлага гимнастерки.
– Пайди куртку надэнь, – бросил ей Руслан.
– Обойдусь.
Пленные смотрели на нее, прекрасно понимая, кто она. В их глазах светилась колючая, последняя ненависть. Снайпер, говорили, кричали ей их глаза, сволочь, глаза бы тебе выколоть. И лицо твое – сапогом растоптать.
«Если бы я попалась им, они бы… Что? Расстреляли бы меня сразу? Нет. Они бы мучили меня. Взяли бы совковую лопату и отрубили мне кисти рук. И так, с кровоточащими обрубками, отпустили бы. Или нет. Не отпустили. Живот бы взрезали… пытали. Потом все равно расстреляли бы. Я для них чертовка. Дерьмо».
Ветер вил волосы солдата, что стоял ближе всех к Алене. Мальчик, юный, светлый. Молочный такой, шелковый пушок над верхней губой.
Алена стала почему-то думать о них. Представлять жизнь каждого.
Вот этот, перед ней, – ясно, мамочка его любит. С собой, наверное, в дорогу пирожков напекла. Такой весь чистенький… ухоженный. Как утеночек, как поросеночек умытый. Даже непохоже, что из окопов, из боя.
Вон тот, за ним… да, тот покрепче. Покруче. Кряжистый, коротышка. Посмелее. Этот – задира, петух боевой. И драться умеет, понятно. Может, командиром у них был.
Этот… за ним… Длинный, каланча… Рослый мальчонка… А лицо – ну цыпленок цыпленком. Безусый. Шпана школьная. Вчера, небось, еще за партой контрольную со шпаргалок списывал. Не думал, что скоро ему умереть.
Еще два пацана стояли поодаль. Некрепко стояли на острых белых камнях, оступались; казалось, их ветер качал. Ветер бил им в лица – странные улыбки, последние безумные оскалы, туго, барабанно натягивали кожу на щеках. «Гляди-ка, они все почему-то скинули пилотки. И каски. Все с голыми башками».
У тех двоих, что пошатывались сзади, на нежных лицах запеклась кровь. По лицу били. Губы разбили, носы. Один, узкогрудый паренек, беспомощно слизывал юшку с губы; второй, чуть выше, широкоплечий, белобрысый, подставлял лицо ветру, пил ветер, глотал жадно.
– Анвер! Ренат! – крикнул Руслан хрипло и махнул рукой.
«Почему Ренат, зачем Ренат. При чем тут Ренат?» Алена оглянулась. Анвер, солдат Руслана, мужик здоровенный, силач цирковой, пошел к стоящим на каменном гребне ребятам, тяжело ступая, выворачивая ноги в сапогах, будто танцевал страшный, медленный танец. «Ренат, зачем тут Ренат…»
Алена оглянулась на Рената. Он шел вслед за тяжеловозом Анвером.
Вот стоят пятеро людей, и еще два человека перед ними.
– Што стаите?! – завопил Руслан надсадно. Выхватил из ножен, болтавшихся у него на поясе, длинный нож. Бросил Ренату.
– Умрут нэ как мужчины – как сабаки!
Алена втянула ноздрями сырой ветер. «Я тоже русская собака. Хоть он и спит со мной. Хоть он учил меня. Возился со мной. С собаками тоже возятся. Натаскивают их». Ренат, хорошей, крепкой хваткой ухватив нож, шагнул к первому мальчику.
– Сними крэст! – крикнул Руслан. – Плюнишь на сваего бога – аставим жизнь! Ну!
Светловолосый, чуть курносый, нежный мальчик смотрел на Руслана, словно не слыша, не понимая. Ренат положил руку на затылок парня. Схватил его за волосы. Попытался пригнуть его голову. И что-то, Алена видела это, бледными, синими на ветру губами ему шепнул.
В толпе наемников хрипло, коротко хохотнули. Мальчик мотнул головой нелепо. Сбросил с себя руку Рената. С ужасом глядел на блестящий под солнцем нож. Солнце то выныривало из-за туч, то опять тонуло в них. У Алены стало холодно, мятно под коленями.
