Галина Щербакова - В поисках окончательного мужчины (сборник)

Однажды он позвонил домой, и трубку взяла Манька.

– Пап! Ну ты как? – сочувственно спросила она.

– Да ничего, дочь, – ответил он. – Честно скажу: скучаю по вас.

– Брось это дело! – сказала Манька. – У нас теперь живет Миша. Знаешь, сколько ему лет? Двадцать пять. У нас тут такой сексодром, что уши вянут.

– Я тебя заберу! – сказал Кулибин наобум Лазаря. – Вот устроюсь и заберу.

Мишу я знала раньше Ольги. Он рос у меня на глазах, потому что был пасынком моей институтской подруги. Я ее познакомила с Ольгой на предмет импортного барахлишка. Мы судачили друг о друге, но это не мешало нам уже много лет нет-нет и собраться «на троих». Подругу звали Кира, она отбила у своей знакомой мужа; тот оказался остервенелым отцом и с ходу отбил у растерявшейся и рухнувшей от свалившегося на нее предательства жены пятилетнего сына. Кира уже через месяц горько жалела обо всем содеянном, но деваться было некуда. Жена мужа попала в психушку – Мишин папа перестарался. Кира так и не смогла привязаться к мальчику, рассчитывала на возвращение его к матери, потому и не рожала сама. Но сволочь время! Оно летит так оглашенно, что пока она туда-сюда «корректировала свою неадекватность к мужу и пасынку», лечась у разного рода сенсов, ушли, как и не были, годы. Брак был неинтересный, скучный. Отец с сыном так и не приросли к женщине, которая прожила жизнь в ожидании, что проснется – а она одна-одинешенька, и станет ей вольно-превольно. Случилось другое. Умер муж. Кира осталась с глазу на глаз с Мишкой, и оба они не увидели себя в глазу другого.

В тот день Кира то ли послала зачем-то Мишу к Ольге, то ли Ольга о чем-то ее попросила, только высокий красивый молодой мужчина переступил порог женщины, которая только-только оформила развод, ощутив при этом не желанное освобождение от опостылевшего Кулибина, а тревогу и даже страх. Дело в том, что очередь из мужчин к Ольгиному сердцу не встала. Она тогда посмотрела в зеркало и увидела, что сорок один год сидит в ней всеми своими месяцами и неделями, время впечаталось в нее со вкусом, смачно, обвисло на уголочках рта, набрякло под глазами, подбородок вообще сдался времени без боя, безвольный пленник лет.

В этот ее момент и появился Миша.

– Боже! Как ты вырос!

Он называл ее тетя Оля. И меня он называл тетей. А вот Киру он называл Кирой, и это было предметом наших рассуждений. Мы приходили к выводу, что Кира была подсознательно выведена ребенком из пределов родственности, тогда как мы почему-то, скорее всего назло, стали его тетями.

Так вот, в тот день, день прихода, Миша сразу назвал Ольгу Ольгой. Это был хороший ход, тем более что он был интуитивным, а значит, сердечным и нерасчетливым. Не умственным.

– Знаешь, – рассказывала мне Ольга, – я хотела его поправить, шутейно так, но не стала. Передо мной стоял взрослый мужчина, и он – понимаешь, он сам! – определял характер взаимоотношений с женщиной. И хоть я тогда была на себя не похожа, тетей – извини! – я ему все-таки еще не была.

– А что было дальше?

– Все, – ответила Ольга. – Все, что полагается, когда мужчина делает выбор.

У меня были на этот счет сомнения. Сомнения относительно первого шага Миши. Я предполагала Ольгину инициативу. Я ведь помнила, как Мишка сидел у меня на коленях, а я его высаживала на горшок и подтирала ему попку, мне трудно было представить, чтобы он мог взять меня сегодняшнюю на руки и отнести на кровать, ну разве что я рухну при нем в гипертоническом кризе. Я давно знаю: представлять себя в ситуации другого – дело сколь увлекательное («И тогда я встала на ее место!»), столь и бесполезное для понимания другого («Ну встала… На чужом месте ты открываешь самою себя?»). Вся штука, что никаких плодов знания подмена «я» на «он – она» не дает. Мы ведь так упоительно индивидуально совершаем все наши немыслимые глупости. Дальше – почти парадокс: случай чужой глупости кажется нам тем более невероятным, чем скорее мы к нему приближаемся по подспудно-подкожному порыву. Когда мы говорим: «Я бы ни за что!», то, скорее всего, мы поступим еще пуще. Так что я сцепила зубы и не произнесла никаких заклинающих слов.

Хотя вся последующая информация подтверждала, что Ольга не врала.

– Ты бы видела меня тогда! – говорила Ольга. – На мне же лица не было!

– А остальное было? – спрашиваю я.

– Не хами. Было. Он так нежно и долго меня раздевал.

Тут нужна и Кирина версия.

– Я с ним уже не разговаривала месяца полтора. Его мать давно жила дома, в больнице ее обучили макраме, и она делала его на продажу. По субботам стояла в Измайловском парке. Это давало ей неплохой заработок, и она не бедствовала. Я предлагала Михаилу переехать к ней. Он работал в умирающем от истощения литературном журнале и, в сущности, ел из моего холодильника. Он нахамил мне. Сказал, что как законопослушный человек живет по месту прописки. Я с ужасом думала, что он может со временем привести девку, жениться, родить ребенка, а меня они потом удавят моими же колготками. Ну хоть трави его первой! Но девок он не водил, это точно. Пропадал на время, и я молилась, чтоб он не возвращался. Но он возвращался, загаживал мне ванну, лежа в ней после своих игрищ часа по два. Теперь я понимаю: он тоже искал выход. А выход в его случае – обеспеченная женщина. Но когда я его посылала к Ольге, ее я и в дурном сне не видела в качестве той самой нужной женщины. Разве что Маньку. Девчонка подрастала, шестнадцать лет… Самое то, чтоб трахнуть ее капитально, с прицелом.

Не знаю, что клубилось в Мишкиной голове, когда дверь ему открыла тетя Оля. Она была самой удачливой, самой приспособленной и, что там говорить, самой яркой женщиной, если нас всех поставить в ряд: маму-макрамистку, сволочь мачеху, затюканных жизнью родительниц его приятелей, коллег по работе, филологических дам, безупречных в искусстве мата внутри стилистики языка, но до чего же бездарных при более тесном, но бессловесном приближении. Я сама вполне хороша для этого списка и становлюсь в него с честной печалью.

Я представляю все так. Ольга открыла дверь, и умный, глазастый Михаил увидел все и сразу: он увидел момент разрушения женщины. Она ведь только-только от зеркала. Она провела инвентаризацию собственных доспехов и поняла, что они слегка износились, торчат из нее всеми ржавыми углами и вот-вот придавят совсем.

Миша – умница такой! – увидел за секунду месяц, год, момент ее полного падения и понял – или знал? – как подхватить ее в этот момент.

Если я принимаю эту версию, то в чем я тогда подозреваю Ольгу, в каком таком лукавстве? Просто мне казалось, что между тем, как она, потрясенная собой, открыла дверь, и тем, как он, потрясенный ею, подставил руки, было еще нечто.

Было. Могло быть. Пустяк, он даже не стоил разговора. Ольга как-то пригласила нас с мужем в театр, как я понимаю, остались невостребованными чьи-то билеты, я ухватилась за них, уже забыла, как это делается – ходить в театр, она была с Манькой, без Миши – щадила впечатлительность моего мужа, он ведь старорежимный, считал ее разрушительницей всех и всяческих основ существования, у которой понятия «хорошо» и «дурно» пребывают в хаотическом объятии, когда не поймешь, где, что и почем. Поэтому мой муж существовал отдельно от нашей дружбы, и информацию о жизни Ольги я выдавала ему дозированно, капельным методом.

Так вот, в фойе она пошла нам навстречу, красивая, элегантная… Подойдя к мужу, она позволила себе почти интимный жест – чуть оттянула узел его галстука вниз. Конечно, мой дурак тут же водрузил его на место, не дав даже паузы на то, чтобы отделить друг от друга эти два движения. А Ольга ведь так старалась подружиться с ним, она как бы освобождала его мужскую глупую шею от застоя, от петли, она давала ей волю… Мой благоверный ее зова к свободе не принял.

Теперь вернемся к Мише. Когда она открыла ему дверь – я так себе представляю – и он переступил порог, она тоже каким-то образом дала ему волю. И классный, замечательный, зеленый знак Мишей был понят и принят.

Это был период Ольгиного расцвета. Счастье исторгнуло из нее наконец память о Членове как о человеке, который «он и только он». В этом освободившемся месте ее души вырос развесистый куст бузины, который, как говорят, хорош для чистки больших медных тазов, потерявших в наше время смысл предназначения. Боже, как отвратительно я язвлю! Как даю повод говорить о мелкой женской зависти!

Миша покинул Кирины пределы, та быстренько выписала его, подарив паспортистке шикарный набор блестящих кастрюль. Паспортистка была так счастлива, что честно спросила, не надо ли выписать еще кого. Или, наоборот, прописать. Кира сообщила об этом Мишке, тот ругнулся, Ольга же сказала: «Успокойся. Она права. Тебе надо прописаться к матери». Она и устроила это все в три дня, побывав у Мишиной матери-макрамистки. Там она увидела замечательные работы, цены которым слабая умом художница не знала. Ольга скупила у нее все оптом, надавала ей указаний, получалось, что она – благодетельница. И сына, и матери, и Киры. Кстати, Михаил с ее подачи плавно снялся с дрейфа в литературном журнале и пошел на курсы менеджмента или как это называется… За курсы тоже платила Ольга, но ей было не жалко. Ей было хорошо.