Виктор Мануйлов - Последняя надежда
– А чего тут соображать-то? – не сдавалась Елизавета Ивановна. – Соображай не соображай, а баба с голыми плечами стиральную машину получила? Получила. И чего тебе еще надобно? Чтоб они там совсем до голяка раздевались?
Кузьма Афанасьевич некоторое время смотрел на свою старуху, соображая, серьезно она говорит или так просто, от нечего делать? А в голове уж и мыслишка зашевелилась: а что, мол, а вдруг, мол, и тому подобное. Ну, не телевизор, а так, деньгами или еще чем. На пенсию-то уж и не купишь. Да и ту Агафонов привозит через раз, сам же ее получает по доверенности, высчитывает за свои труды и продукты. А сколько и чего, черт его знает. Потому как не проверишь. И не пожалуешься. Возит – и на том спасибо.
Неделю почти Кузьма Афанасьевич ходил в глубокой задумчивости, борясь с искушением, против которого восставали его здравый ум и опыт долгой и трудной жизни. Но искушение и ворчня старухи в конце концов перевесили, он достал с полки тетрадку и шариковую ручку, долго скреб ею по сухой деревяшке, чтобы исторгнуть из ее тощей внутренности фиолетовую пасту, исторг наконец и задумался, глядя на колеблющийся плоский огонек внутри стеклянной колбы. Потом вывел, сопя от усердия:
«Дорогой товарищ Страстотерпцев Вениамин Иосифович!»
– Ты бы к нему поласковее, – посоветовала Елизавета Ивановна, подсаживаясь сбоку. – Они любят, когда к ним ласково. К примеру, дорогой и любимый – он бы и подобрел.
– Отвяжись, старая! Не мешай! Сам знаю, что писать! Иди и занимайся своим делом, – попытался утвердиться в своей самостоятельности Кузьма Афанасьевич. И продолжил:
– «Я, Кузьма Афанасьевич Дрожкин совместно со своей супругой Елизаветой Ивановной…»
– Дрожкиной, – подсказала Елизавета Ивановна.
– А то он не понимает, что раз ты моя супруга, стало быть, тоже Дрожкина… – И прикрикнул: – Нишкни! Это дело умственное и даже, можно сказать, творческое! – И заскрипел дальше:
– «…Дрожкиной очень любим ваши передачи, на которых вы так…»
– Любознательно, – опять влезла в творческий процесс старуха со своей подсказкой.
– Да что ж ты все лезешь и лезешь со своими подсказками! – возмутился Кузьма Афанасьевич. – У тебя сколько образования? Четыре класса и коридор. А у меня семь классов, у меня по изложениям и диктантам всегда четверки и пятерки были. Я, может, и десятилетку осилил бы, если бы не нужда.
– И-иии, ми-илай! Это когда было-то? При царе Горохе! Уж, поди, и позабыл все, чему учили-то.
– Не позабыл, – буркнул Кузьма Афанасьевич, зная, что ему от своей старухи не отделаться. И зашуршал по бумаге дальше: – «…любознательно и завлекательно просвещаете простой народ на предмет всяких чудес и диковин», – вывел он, поставил точку. И опять задумался.
– А проживаем мы в деревне Задубровье, – подсказала Елизавета Ивановна в нетерпении, заметив, что старик полез за табаком.
– «А проживаем мы в деревне Задубровье, – не стал спорить Кузьма Афанасьевич. – А в деревне осталась всего одна изба, а и та имеет крышу, которая течет от ветхости. Мы уже много лет смотрим вашу передачу, очень ей довольны и все думаем, как бы нам принять в ней активное участие непосредственно в вашей студии. Поэтому были бы рады и счастливы, если бы вы нас пригласили на телевидение, но исключительно в летнюю пору, потому что сейчас не проехать, не пройти, имея в виду полное бездорожье. Мы на многое не рассчитываем и большого ущерба вам не принесем. Нам бы выиграть, к примеру, телевизор, который у нас совсем пришел в негодность. Опять же, электрические провода все время рвутся и не чинятся со стороны властей, и дети наши, как разъехались, так носа не кажут в родной деревне, чтоб им было совестно за это, когда они нас увидят. А что касается отгадок, так мы все больше по сельским вопросам, чтобы вы имели в виду, если вам все равно, что загадывать…»
И еще долго шуршал по бумаге шариковой ручкой Кузьма Афанасьевич, приводя – с подсказок Елизаветы Ивановны – все новые и новые доводы в пользу их участия и выигрыша.
«И никому до нас нету никакого дела, будто мы со старухой уж и померли совсем. Так если б и померли, похоронить-то ведь тоже надобно. По-людски если. Опять же, коза с козлятами останутся, с голоду помрут. И собака, и кошка. А по телевизору передадут, глядишь, и починят, и все прочее».
Затем они порассуждали, чем закончить письмо, и вот что у них получилось:
«За сим остаемся с огромной к вам благодарностью и любовью, дорогой и уважаемый Вениамин Иосифович, а также с последней надеждой, как есть ваши постоянные слушатели и зрители, которых мафия и нынешние властя отлучают от всяких благ цивилизации и лучшей жизни».
В самом конце, совсем мелко за неимением места, приписал Кузьма Афанасьевич число, месяц и год и поставил свою закорючку. Рядом свою закорючку, высунув язык и пыхтя от усердия, поставила и Елизавета Ивановна. Письмо было аккуратно сложено, всунуто в древний конверт, на котором изображен первый спутник, заклеен с помощью слюны, и на нем было выведено: «Телевидение передача «Чудесная поляна» Господину Страстотерпцеву В.И. в личные руки».
И на другой день, провожая Агафонова, разбитного малого лет тридцати, сунул Кузьма Афанасьевич письмо ему в карман и, конфузясь, пробормотал:
– Ты там, Лександр Сергеич… это самое… тово… передай куда следует. А то, сам видишь, без свету сидим какой уж день. И вообще…
И Агафонов передать обещал. Но то ли он не передал, то ли на телевидении прочитали без внимания, а только ничего в заброшенной деревне не изменилось. Разве что на Старый Новый год пошел долгожданный снег, занося дороги и развалины, оставшиеся от деревни, единственную избу, из трубы которой с утра пораньше курился дымок. Волки теперь по ночам подходили к самой избе, заглядывали в заиндевелые окошки, скребли лапами дверь овчарни, в которой метались в испуге и блеяли козы. Кузьма Афанасьевич снимал со стены ружье, задумчиво заглядывал в стволы, старый кобель Тёмка перхал осторожным лаем, потрескивала на морозе изба, потрескивали в печи дрова, и казалось, что время остановилось и больше никогда не сдвинется с места.
2008 год
