Маргарита Азарова - Краски Алкионы
Они вошли в палату, где, свернувшись калачиком, словно малый ребёнок, положив под щёку сложенные ладони, лежал Марсель.
– Он спит. Сон для него сейчас лучшее лекарство.
– А можно его разбудить?
– Боюсь, это невозможно. Ему дали успокоительное. О следующем своём визите уведомите заранее. Может, мы застанем его в активной фазе бодрствования.
Вениамин не стал откладывать в долгий ящик поход к медсестре, дежурившей в ночь поступления Марселя в больницу, и так уже много времени было упущено.
Дверь открыла бледная сухонькая женщина со строгим лицом. Она достаточно приветливо спросила, что ему нужно, но при этом ни разу не посмотрела гостю в глаза, а блуждала взглядом вокруг Вениамина, будто стремясь увидеть нечто такое, чего не видят другие.
Кратко объяснив цель своего визита, Вениамин был приглашён внутрь обители этой выглядевшей иснуганно женщины. Потом он понял: она ждала хоть кого-то, с кем могла бы поделиться своими переживаниями, того, кто выслушал бы её серьёзно, не поднимая на смех.
Глава 3
Как же нестерпимо болит голова. Болеутоляющие таблетки приносят лишь кратковременное облегчение. Вчера врач сказал, что у меня был посетитель. Вот и сегодня ко мне приходил какой-то Вениамин и утверждал, что он мой друг с самого детства и называл меня именем города – Марсель. Я не против экзотических имён, даже красиво. Но кому пришла в голову эта идея? Неужели моей маме, которую, к моему великому огорчению, я не помню, как и моего отца и всего того, что было до того, как я осознал себя лежащим здесь, на больничной койке. Кто я такой на самом деле? Могу ли я верить этому Вениамину? Могу ли я верить всему тому, что он рассказывает обо мне? Возможно… Ведь после его утверждения, что я умею рисовать, я действительно почувствовал потребность в рисовании. И вот уже второй час после его ухода рисую в блокноте, что он оставил мне со словами обещания обязательно принести в следующий свой приход бумагу большего формата, кисти и краски.
Глава 4
В молодые годы я мечтала работать в школе с детьми и зачитывалась «Историей государства Российского». Много времени проводила в библиотеке, выискивая то, что не написано в учебниках. Хотела стать историком, – начала свой рассказ издалека медсестра, представившаяся Марией Григорьевной. Вениамин не перебивал её, помогая тем самым спокойно вспомнить все детали события, которое так интересовало его и потрясло её.
Интерьер комнаты с книжными стеллажами, занимающими более трети жилого помещения, старой, обветшалой мебелью, древностью каждого предмета, но тотальной чистотой с белоснежной накрахмаленной скатертью, присутствием неба и свежего воздуха без визуального присутствия оконных стёкол, – лучше всяких слов характеризовали хозяйку дома.
– Но обстоятельства сложились так, что об учёбе из-за болезни матери, единственной кормилицы в семье, пришлось забыть, – тем временем продолжала она. – Отец ушёл из жизни раньше, и причина его ухода достойна отдельного повествования. Скажу только, что мы не сразу жили в столице. А в тех местах, где родился отец, и куда после замужества к нему переехала мама, и появилась на свет я, довольствовались водой, как потом оказалось, не пригодной для питья, вызывающей болезни желудочно-кишечного тракта. Отсюда и ранняя смерть отца и болезнь матери. Хорошие знакомые, видя наше бедственное положение, устроили меня на работу санитаркой в больницу; я и этой работе была рада. Да ещё под моим присмотром находился мой маленький братишка. И работа в ночные смены оказалась очень и очень кстати. Мама долго болела, так и не выздоровела, а я привыкла к этой нелёгкой профессии и, окончив медучилище, стала работать медсестрой. Помогла получить высшее образование брату, теперь он живёт в северной столице, женился на местной девушке, да и переехал к ней насовсем.
Взгляд Вениамина упал ей на руки, неизменно выдающие возраст женщины: руки с длинными пальцами, но сухой, будто черепашьей кожей, а у Марии Григорьевны – ещё и пропитанной дезинфицирующими средствами.
Возможно, когда-то она была привлекательна: непослушный локон, убираемый время от времени за ухо, всё ещё отливал медью. Старинные часы, висевшие напротив, символично напомнили своим мелодичным звоном о неизбежном движении времени.
– Почему-то я вам доверяю, – прервав рассказ, наконец подняла на него глаза эта рано увядшая, загнанная в угол обстоятельствами жизни женщина.
«И я вам», – подумалось ему, но он промолчал. Лишь одобрительно кивнул, боясь даже звуком своего голоса нарушить доверительную атмосферу.
Мария Григорьевна продолжала:
– Дежурство в ту ночь было обычное, всё как всегда: уколы, пилюли, градусники… Второй час ночи. Вроде все угомонились, и я задремала за столом, положив под голову руки. Мы часто так делаем – и в глубокий сон не впадаешь, но как-никак отдыхаешь. И вдруг очнулась от какого-то шума; окно, находящееся как раз напротив моего стола, распахнулось, и в него влетела большая птица. Кажется – ничего особенного, ну влетела и влетела, но в том то и дело, что птица была необыкновенная: голова её была человеческая, а самое главное – птица казалась прозрачной, похожей на огромный плазменный сгусток. Но что было самым невероятным – это ноша влетевшей в окно птицы…
Ваш друг оказался её ношей. Она опустила его на диван и испарилась, словно её никогда не было.
Конечно, я в первый момент впала в столбняк. Я открывала рот, но не могла произнести ни звука, пыталась встать, но не могла, будто прикованная к месту. Но это было реальностью: на диване лежал человек без сознания и весь в крови. И когда я сама смогла прийти в себя, то услышала его слова, произносимые в бреду. Единственное, что я разобрала или мне кажется, что разобрала, ведь я сама была не в себе, это слова: краски. Алкиона.
Тут она, взволнованно задышав, замолчала. Вениамин, желая дать ей успокоиться, боясь, что на этом рассказ и закончится, попросил у хозяйки ещё чаю. Похлопотав на кухне, заварив свежего чая, Мария Григорьевна спросила:
– Вы что-нибудь знаете о мифологических птицах Алконост и Сирин?
– В общих чертах. Видел картину Виктора Васнецова в Третьяковке и читал стихотворение Александра Блока. Помню последнее четверостишие:
Вдали – багровые зарницы.Небес померкла бирюза…И с окровавленной ресницыКатится тяжкая слеза…
– А вы романтик, – тихо произнесла она.
– Есть немного.
– Я хочу показать вам одну статью, может, она прольёт хоть какой-то свет, приблизит нас к разгадке…
Вениамин склонился над статьёй, начинающейся словами:
«Негативная слава Лувра, заключавшаяся в актах вандализма, совершаемых над произведениями искусства, не будем перечислять названия и художников, их создавших, – они и так известны всему миру, докатилась и до наших родных пенатов. Теперь Третьяковка переняла эту трагическую эстафету.
Наша русская земля богата творческими людьми, художниками различной жанровой направленности, среди них блистает гранями таланта русский художник-живописец и архитектор, мастер исторической и фольклорной живописи Виктор Васнецов. Известно, что Виктор Васнецов написал много картин в былинной и сказочной направленности – это и „Алёнушка“, и „Три царевны подземного царства“, и „Витязь на распутье“, и другие. Особо хочу отметить картину „Три богатыря“, которую художник писал 20 лет. Но, несмотря на такую преданность данному жанру и этой картине в частности, речь сейчас пойдёт не о ней. Вандалы свой взор обратили на картину „Сирин и Алконост. Песнь радости и печали“.
„Эта картина Виктора Михайловича Васнецова была написана в 1896 году. Произведение выполнено маслом на холсте размером 133x250 см. Картина находится в Государственной Третьяковской галерее. Сирин – птица-дева. В русских духовных стихах она, спускаясь из рая на землю, зачаровывает людей пением, в западноевропейских легендах – это воплощение несчастной души. Возможно, происходит от греческих сирен, в славянской мифологии – чудесная птица, чьё пение разгоняет печаль и тоску; она является лишь счастливым людям. Сирин – это одна из райских птиц, даже само её имя созвучно с названием славянского рая: Ирий. Однако это отнюдь не светлые Алконост и Гамаюн. Сирин – тёмная птица, тёмная сила, посланница властелина подземного мира. Алконост в русских и византийских средневековых легендах – райская птица-дева бога солнца Хорса, приносящая счастье, в апокрифах и сказаниях – птица светлой грусти и печали. Образ Алконоста восходит к греческому мифу об Алкионе, превращённой богами в зимородка“, – вот что можно прочитать в аннотациях к картине. Трагизм случившегося заключается ещё в том, что пострадала картина, по мнению экспертов, незначительно, а вот работница, будучи косвенным свидетелем произошедшего, находится на лечении в психиатрической больнице. Что всё же послужило причиной расстройства её психики? Достоверность информации из уст пациента подобной клиники в любом случае подвергается сомнению. Но то, что я услышал из её уст, мне придётся просто изложить дословно, потому что это выше не только моего понимания, но, должен сознаться, и воображения. Как бы там ни было, но вот её рассказ, поначалу мне показавшийся довольно разумным: „Я, знаете ли, на пенсии. На жизнь, само собой, не хватает. И вот я устроилась работать в картинную галерею. Конечно, скучно работать на вешалке, да и пальто бывают такие тяжёлые, что я с трудом их удерживаю в своих изуродованных артритом руках, – и она протянула мне для обзора свои узловатые пальцы, будто я мог уличить её во лжи. – Хорошо, хоть мы на руки надеваем такие тёмные матерчатые защитные перчатки во время работы, а то я бы стыдилась своих рук. Помню, был конец рабочего дня. Обычно уже посетители спешат на выход, а тут – входит лощёный такой господин, как с обложки журнала; я ещё отметила про себя: хорошо, что без верхней одежды, не надо будет его дожидаться, если вдруг задержится в галерее. Я проследила за ним взглядом, даже выглянула из-за колонны, уж больно он был импозантный – на иностранца, одним словом, похож. Тут на какое-то мгновение померк свет, а потом, казалось, вспыхнул ещё ярче, и рядом с господином я увидела не то девушку, не то птицу – аккурат с господина ростом. Голова была человеческая – красивое лицо, длинные, пышные такие волосы, а вот вместо рук были крылья, а вместо человеческих ног – птичьи лапы с огромными когтями. я даже услышала, как они, эти когти, в тишине цокают, будто каблучки. А издалека смотришь – она вроде есть эта дева-птица, но вроде как её и нет, она вся соткана из воздуха. Я, как это выразиться, оторопела что ли.
