Юрий Запевалов - Донос

Так я познакомился с Среднеуральским прииском, побывал на его горных участках добычи золота, на драгах, гидравликах. Плотины, очищенные от извечной приисковой грязи чистые водоемы, зоны отдыха. Прииск мне понравился. «Не найду то, что ищу, напишу хоть о прииске. Замечательный прииск».

Заметил, что многих смущает моя фамилия.

– Вы не родственник?

– Чей?

– Нашего начальника давнишнего, Георгия Александровича.

– Не знаю, женщины, о ком вы говорите, и не знаком, и не слышал.

– Ну как же, Георгий Александрович, ваш земляк, кто же его не знает, кто ж о нем не слышал?

Так я впервые услышал об одном из бывших руководителей прииска, много лет прошло, а поди ж ты, знают, помнят, да еще и с такими подробностями.

Александр Васильевич действительно дал мне обещанный контактный телефон, я прилетел в Москву, встретился с дочерью моего разыскиваемого героя. Светлана, моложавая, симпатичная женщина, добрые и какие-то удивительно приветливые глаза. Мать двоих сыновей, один из которых уже студент, второй школьник, но хитрющий, сразу видно – казак. Светлана мне и поведала, что да, Георгий Александрович Красноперов живет в Подмосковье. Можно его, конечно, посетить. Но он болен, после инфаркта. Она узнает, когда к нему можно приехать. Нет, позвонить ему нельзя, у него сотовый телефон с односторонней связью, звонить может только он. Телефон стоит дорого, а Георгий Александрович живет на голую пенсию, ни от кого помощи не принимает. После того, как его родное предприятие отказало ему в элементарной просьбе – оплатить затраты по переезду с Крайнего Севера, хотя все это и оговорено в трудовом договоре, он нам, детям, заявил после этого, что все, хватит, что заработал, то и получаю, тем и жить буду. Его жена еще пыталась писать в разные инстанции от его имени, но ничего не изменилось. Поэтому живет он очень экономно, и звонить ему по телефону никому не разрешает. Я все узнаю сама и вам сообщу. Оставьте ваш телефон, как только я получу разрешение посетить отца в деревне, я вам обязательно сообщу.

Звонка этого ждал я несколько дней. Все говорило о том, что никто со мной встречаться не хочет. Но нет, дождался, звонок.

– Приезжайте ко мне. Я вам расскажу как доехать. Вас ждут.

– Может, поедем вместе? Для первого раза. Познакомите нас.

– У меня вдруг возникло какое-то непривычное для журналиста смущение.

– Нет. Приезжайте, я вам всё расскажу, но поедете вы один.

И вот, мы сидим в уютном, небольшом доме моего земляка и наверное родственника, я смотрю на человека, который посвятил свою жизнь добыче золота, платины, алмазов – драгоценных камней и металлов, я смотрю и слушаю человека, которого так долго искал – теперь я уже уверен, что искал именно его. Мы неспешно беседуем, я убеждаю его, что о нем хочу написать и напишу, как бы он ни сопротивлялся. Я его убеждаю, что жизнь его, это не его биография, это биография целого поколения, эта жизнь стоит того, чтобы о ней узнали люди.

Наконец он согласился, что да, может, и нужно рассказать людям всё, что пришлось пережить этому непростому поколению, этим детям войны, детям первых послевоенных героических, но и жестких, жестоких лет, да, надо, наверное, рассказать.

– Если хотите, мы можем изменить и имена, и фамилии. Но это будет уже не та история, подложная, что ли, придуманная какая-то, подставная. Я предлагаю, давайте напишем все, как есть, с полными координатами, адресами, именами, опишем настоящих живых людей.

– А что, писать, так откровенно, согласен, только вот рассказ-то мой будет длинным. Выдержишь?

– А куда нам спешить, спешить нам некуда.

– Ты где на «постой» остановился?

– Да – пока нигде.

– Вот и прекрасно. Жить будешь здесь, у меня. Будем с тобой работать на дому. Ну что ж, Георгий, давай, завтра с самого утра и начнем!

Георгий Красноперов,

журналист

1

Душно в камере, жарко. Лампочка ярко горит на потолке. Тоже греет. Спят люди в камере полураздетые. Но все равно потеют. Жарко.

– Саныч, ложиться будешь?

Проснулся Илья. Мы спим с ним на одной «шконке». Вверху, на втором этаже, на верхнем ярусе металлических, сваренных попарно жесткой сваркой тюремных кроватей.

– Поспи еще.

Мы с Андреем пьем чай. Молча. Рано. Даже по тюремному распорядку еще очень рано, все, или вернее сказать, почти все, тем, кому положено, чья подошла очередь, спят. «Разносчики» только что принесли хлеб. Мы получили на всех. Такой у нас в камере порядок – хлеб получает тот, кто не спит.

Не спим мы с Андреем. Молча пьем чай. Чай не очень сладкий, даже можно так сказать, что он не сладкий, а подслащенный. Впрочем, сладкий я и вообще-то не очень люблю. Но сегодня у нас с сахаром заминка. Вернее – ограничение. Три дня подряд мы не получали ни одной «дачки». Альберт заметил «вскользь», ни к кому не обращаясь:

– Чаю пьем много, а сахар кончается. Поосторожничать бы надо.

Альберт у нас «старшой». Не бригадир, нет. И не «смотрящий». Он не любит «начальственных» званий. Мы зовем его «Старшой» – и этого ему достаточно. Он сам не хотел быть ни бригадиром, ни старостой. Когда камеру посетили французы – какая-то у них была проверка по международным обязательствам – они спросили – «кто в камере староста» – мы все друг на друга посмотрели с недоумением, мы такого вопроса просто не ожидали. Володя, немного погодя, отозвался – «у нас нет старосты». Французы удивились, но промолчали.

«Старшой». По моему, это звание Альберту и самому нравилось. В камере он не пользовался единоличной властью. Советовался. Главным образом с Володей и Андреем. Но все, кто находился в камере – и постоянные жильцы и те, кого поселяли временно, на один-два дня, окончательные решения признавали за Альбертом. Он не делил «шконки» или места в камере, не устанавливал очередь на сон или к обеденному столу. Но чуть менялся тон в его голосе, ясно становилось, что не так что-то делается. И кто не так делает, тоже понимал сразу, без уточнений.

В камере был порядок. За этим порядком следил Андрей. Он у нас и завхоз, и постоянный дежурный, и повар, и главный распорядитель. Все эти обязанности он выполнял добровольно, с большой охотой и довольно умело. По-моему, он просто в этих делах никому не доверял. Он сам мыл и чистил камеру, перебирал постели, следил за тем, чтобы все ходили в назначенный день в баню. Ворчал:

– Вшами обрастем. «Мандавошки» заедят! – Все в камере принимали его требования без ропота, без сопротивления. Помогали, когда он разрешал помогать.

Андрей толкотни не любил и когда устраивал генеральную уборку, то попросту загонял всех на «шконки», а все работы выполнял сам. Это, как он сам утверждал, и качественней, и быстрее, и без всякой суматохи. Альберт его поддерживал, все это видели, понимали и старались чем-то помочь.

В камере было чисто, у нас не было вшей и других насекомых. И это благодаря Андрею, его чистолюбию и аккуратности. Это понимали и наши новички, которые появлялись и менялись в камере почти ежедневно, иногда по нескольку человек в день. Они-то и могли приносить в камеру всякие «сюрпризы», не будь таким внимательным и требовательным Андрей.

Камера – это небольшая тесная комната, шириной два с половиной метра и длиной около шести. Высота ее достаточна для установки в два яруса кроватей – «шконок». Рассчитана камера на четырех человек. Постоянно же в ней содержится шесть-семь. Временно, на один-два дня, «набивалось» и более десяти.

Наверху, в торцевой стене, окно. Снаружи окно закрыто металлическим листом таким образом, чтобы дневной свет проникал в камеру снизу, из-под этого металлического листа. Увидеть что-либо из такого окна невозможно. Это еще одна глубоко продуманная изоляция камеры. Чтобы мы, живущие в этой камере, уже осужденные, но пока не отправленные на «зону», или еще подследственные, собравшиеся не по своей воле вместе в этой камере – преступники и подозреваемые, чтобы мы не могли общаться с внешним миром.

У торцевой стены, под «замаскированным» окном – небольшой столик, сооруженный самими жителями этой тюремной камеры, зажатый двумя «шконками». Он еле-еле вмещал на себя скудные обеденные приборы и хлеб. Когда наступало время обеда. И шахматную доску, когда определялось время отдыха.

В шахматы играли. Целые турниры проводились среди обитателей камеры! А вот в карты у нас, в нашей камере, не играли.

В углу, у двери «параша», не помойное ведро, нет, «параша» оборудована смывом, стенки её выложены из кирпича, выложенные высотой чуть больше метра, они отгораживали «парашу» от камеры. Не унитаз, но и не яма, на небольшом возвышении, её закрывали «шторкой» из простыни. Тоже изобретение Андрея. У противоположной стены хорошо оборудованное спальное место, с хорошим матрацем, подушкой и двумя одеялами, чистые простыни, спать здесь не считалось, что спать «под парашей».