Мария Голованивская - Двадцать писем Господу Богу
– Это письма моих учеников, – отшутился он. – Я был учителем, и они боготворили меня.
Она подала конверты и молча вышла.
Письмо было написано на белоснежном листе бумаги, в правом углу которого был нарисован голубь. Голубь тоже был белый и его контуры, отделявшие белого голубя от белого листа, составляли замкнутую золотую линию. Он был нарисован одним росчерком, из чего я сделал вывод, что автор письма множество раз рисовал такого голубя одним росчерком, и хорошо набил себе руку. Почерк был крупный, с большим количеством украшений, развешанных по буквам. Все заглавные буквы были раскрашены акварелью, красной, голубой и золотой.
«Отец мой и мой Старший Брат, вчера я вновь встретил Князя, он был в пурпурных одеждах, но без венца, и конь его прихрамывал и все время спотыкался на левую ногу. На губах у Князя была алая пена, но глаза его горели небывалым огнем, и он все время кормил с ладони ворона, сидевшего у него на правом плече. Увидев меня, он сошел с коня и пошел ко мне навстречу, распахнув свои пурпурные объятия. Я не сделал ни шагу в его сторону, но он сам подошел ко мне, подошел так близко, что я чувствовал на своем лице его зловонное дыхание. Он стал говорить мне, положив руку на мое плечо, что ангелы, которых Вы послали вместе со мной, чтобы они охраняли меня, все совращены им, и теперь они, под видом защиты, сеют вокруг меня беды и неверие. Он сказал мне, лаская мои волосы, что они под видом пищи дают мне яд, что Ты, Отец Мой, умер, и что об этом уже прознали и все люди. Он показал мне книгу, написанную людьми, я даже сам взял ее в руки, и там говорилось о твоей смерти. Он мне также сказал, что Ты, Брат Мой, заключен в его царстве и подвергаешься страшным истязаниям, он сказал, что со временем уничтожит Тебя, лишит Тебя Вечной жизни, и, поскольку умер Отец, то никто не воскресит Тебя. Он сказал мне также и то, что люди, давно потерявшие веру в Отца, любят его, потому что он красив, потому что он позволяет им чувствовать себя равными богам, потому что он позволяет им все, что запрещал Отец. Он сказал мне, что любящие его люди счастливы, поскольку не размышляют о мертвых истинах и слушаются своего лишь собственного голоса. Он сказал, что любит людей больше, чем любил их Ты, Отец Мой, и Ты, брат мой, поскольку для вас обоих люди были лишь неразумным стадом, а для него люди – подобные ему существа, свободные творить и добро и зло. Он сказал, что и меня он любит больше, нежели Ты любил, но я прокричал ему в ответ, чтобы он изошел, мерзостный гад. А он, услышав это, рассмеялся.
– Видишь, – ответил он, – у меня теперь есть твое слово, а слово и есть Любовь.
Я умоляю Вас, Отец мой и мой Старший Брат, забрать меня скорее под свою сень, поскольку люди глухи к моим словам, они заключили меня в доме, где многие слушают и понимают меня, но круг этих людей очень ограничен, а выйти на волю и проповедовать по свету мне не дают. Ангелы и вправду, похоже, отравляют меня, но я не хотел бы умереть от руки неверного ангела, я хотел бы умереть от руки людей за людей, я жду милости Вашей, Отец мой и Брат мой, я простираю к вам руки и молю: да разверзнется небо и поглотит меня родившая меня утроба.
Этот мир пуст.
Если вы не услышите моей мольбы, за мной вернется Князь, и мне нечего будет возразить ему.
Сын Ваш и младший Ваш брат…»
Ласточка криком позвал Франсуазу и попросил ее сделать укол. Куст уже шевелил в нем своими ветвями. Он даже не мог понять, действительно ли читал письмо, или это уже боль играла его воображением. Франсуаза сделала укол и смочила его пересохшие губы влажным ватным тампоном. Потом она положила свою прохладную ладонь ему на лоб, и последнее, что он услышал, было:
– Завтра я принесу вам несколько книг из тех, что распространяет наше общество.
И он провалился в сон.
Странные карлицы, разодетые в кафтаны из ярких лоскутов, варят что-то в огромном чане, и им все время дает советы бабушка. Ласточка забирается к бабушке на колени, и она начинает учить его понимать по часам. Мальчику кажется, что именно большая стрелка должна указывать на часы, ведь часы больше минут, но бабушка строгим голосом обрывает его, когда он начинает объяснять.
– Она очень строгий человек, – говорит Ласточка сам себе вслух теткиным голосом. – Не обращай внимание, она так воспитана, и если ты хочешь что-нибудь рассказать, рассказывай мне.
Он ищет глазами тетку, но не находит ее.
У бабушки странное туловище и огромная грудь, на которой поблескивает золотой медальон в виде сердечка. Каждая ее грудь размером с его голову, и ему кажется, что они сидят у нее на коленях втроем. Его это веселит, он хохочет. Бабушка говорит, что лево – это там, где сердце, а право – наоборот, там, где его нет, и он заглядывает в себя и видит сердце, и говорит себе: «лево». От бабушки пахнет ландышем, около левого глаза у нее большая родинка на ножке, которую ему хочется оторвать.
– Нельзя! – говорит бабушка, – это больно и опасно.
Он слезает с бабушкиных колен и идет к карлицам. Их лиц не видно из-за пара. Он говорит, что не хочет есть, но карлицы смеются и мотают головами. Ему видно волосы и не видно лиц. У них нет лиц. Он выбегает из душной кухни и бежит босиком по влажной траве, слыша за спиной теткин голос, который говорит бабушке:
– Оставь его в покое, пусть погуляет.
Он бежит, а потом спотыкается и падает лицом в траву, и видит в траве насекомых, мух, бабочек, стрекоз, и одна из стрекоз подходит к нему совсем близко, стоит рядом и разглядывает его своими глазами в разноцветных ромбах. Он понимает, что на самом деле это не стрекоза, а самолет, он взбирается ей на спину, и они улетают из травы, и внизу он видит лес и озеро, озеро серебрится от солнца, к которому они летят. Они летят очень долго, и он вдыхает полной грудью сладкий, как сахарная вата, воздух. Они летят прямо к солнцу, и делается немыслимо жарко, а потом вдруг сразу холодно и ночь.
Он открывает глаза.
– Который час, – спрашивает он у Франсуазы, которая сидит рядом на стуле в желтой маечке с длинными рукавами и в голубых джинсах.
– Который час? – спрашивает он ее.
– Девять утра. Будем умываться?
Первое, о чем он подумал, пока Франсуаза им занималась, – что должен пересчитать прочитанные письма и понять, сколько осталось еще читать. Он чувствовал, что время его кончалось, и дочитать письма стало для него последней целью, которой он хотел бы успеть достичь. Он начал считать в уме: письмо отца, задушившего дочь, письмо-угроза тому, кто вскроет письма, письмо сироты, письмо-упрек от философствующего шизофреника, письмо христовой невесты, письмо стукача, письмо писателя, жаждущего славы, письмо о коте, стихотворное письмо, письмо с руганью, которое он не дочитал, да еще письмо, которое он не стал читать в день отъезда Марты, вчерашнее письмо. Получалось двенадцать писем. Он потянулся рукой, чтобы пересчитать вскрытые конверты, и в этот момент Франсуаза, брившая его, чуть-чуть его порезала. Он поймал пальцем бегущую по щеке каплю и был поражен цветом крови: она была бурой.
– Вам нужно сделать переливание крови, я уже договорилась об этом, – сказала Франсуаза, поймав его мысль.
– Только не сегодня и не завтра, – ответил он. – У меня есть срочное дело, которое мне нужно успеть закончить.
Франсуаза в своей желтой маечке была еще обворожительней, чем накануне, и он мучительно решал вопрос, поболтать ли с ней немного, потратив на это драгоценное время, или попросить ее уйти и приняться за письма. Он все-таки решил немного поболтать с ней, хотя само это слово «поболтать», которое он употребил мысленно, было сильным преувеличением реальности. Он говорил медленно, сухо и тихо, и как раз сегодня, произнеся первые слова, он поймал себя на мысли, что не узнает собственного голоса. Это был не его голос, он лишь несколько раз в жизни слышал такие голоса: ими говорили умирающие. Но Франсуаза заговорила сама, прервав его скорее уже даже не мучительный, а усталый самоанализ, и сказала, что принесла ему обещанные книги.
Он взял в руки одну из брошюр. С обложки на него глядел улыбающийся молодящийся мужчина в голубом свитере под цвет глаз, седой, с очень короткой стрижкой. По цвету его лица можно было безошибочно описать любой его день в малейших подробностях: с утра пробежка, на завтрак овсянка на воде и апельсиновый сок, потом он отправлялся с аккуратненькой дорогой кожаной папочкой читать лекции. В аннотации говорилось, что он – один из популярнейших лекторов, за последние двадцать лет выступивший более, чем в 60 странах, более, чем перед семью миллионами человек. Возвращаясь с лекции, он садился за постный обед вместе со своей единственной за всю жизнь спутницей, которая много помогала ему в его работе, а после обеда и короткого отдыха принимался за написание книг. Аннотация сообщала, что он автор двадцати шести популярных книг, переведенных на многие языки мира. После праведных дневных трудов он выпивал вечером в компании жены и пары друзей-единомышленников несколько глоточков стимулирующего кроводвижение напитка и предавался ученой беседе, или долго глядел из окна на тихие пустынные улицы своего маленького американского городка, где так же, как и повсюду, была по ночам луна, которую слегка загораживало или не загораживало очаровательное, похожее на барашка облачко.
