Владимир Лидский - Избиение младенцев
На следующий день лицо Саши распухло и засияло сплошным синяком. Попытки начальства разобраться ни к чему не привели. Саша твердил, что при штурме «городка» ударился лицом о ледяную глыбу. Каламбура в отговорке Саши никто не улавливал. Адам Казимирович сделал примочки, положил на заплывшие сашины глаза чем-то пропитанные ватки, тем дело и закончилось.
Но не для всех. Через некоторое время на перемене Никита подошёл к Сергиевскому в ротной зале, взглянул на него снизу вверх и изо всех сил ударил кулаком в лицо. Все находившиеся рядом кадеты замерли. В зале воцарилась тишина. Глыба зажал рукою рот. Когда он отнял ладонь, все увидели его разбитые губы и сочащийся кровью нос. Кое-кто из кадетов сделал пару мелких шажков вперёд в направлении Никиты и Сергиевского. Всем было ясно, что сейчас будет драка.
– Кровь за кровь, – сказал Никита.
Глыба яростно ощерился, в глазах его мелькнули хищные просверки, а лицо приняло зверское выражение. Он набросился на Никиту, и кадеты покатились по навощённому паркету. Их товарищи сгрудились вокруг и принялись наперебой кричать, подбадривая противников. Саша потерянно стоял в кругу наблюдателей и ещё не до конца открывшимися после инцидента в «городке» изумлёнными глазами смотрел на своего сражающегося друга. По счастью находившийся в зале капитан Скрипник мгновенно оказался рядом со схваткой и спас Ники от верной гибели. Драчунов разняли, поставили на ноги и тут же учинили им первый допрос.
– Кто зачинщик драки? – спросил капитан.
– Я! – не рядясь, ответил Никита.
– Господин кадет! – строго сказал Скрипник. – Приведите себя в порядок и потрудитесь занять место в карцере! А потом – три дня на супе!
– Так точно, господин капитан! – проорал Ники и отправился исполнять приказание.
В 1916 году по приказу директора корпуса в помещении второй роты была устроена домашняя гостиная – эдакий уголок семейного быта со всеми приметами родного дома, пусть и не воспроизводящими эти приметы буквально, но всё же дающими кадетам приятное воспоминание о семье, родителях, обстановке, о тех предметах, которые окружали их в детстве. В одном из свободных углов ротной залы поставили мягкую мебель – обширный диван, уютные гостеприимные кресла, красивый стол красного дерева с инкрустацией по столешнице. На столе лежали «Нива», «Новое время» и «Инвалид», по стене расположился книжный шкаф карельской берёзы с юношескими изданиями. Одна из полок была заполнена стопками нот. На ломовике как-то привезли огромный рояль и всем миром втащили его с грехом пополам на третий этаж. В противоположной от рояля стороне на высокой тумбочке установили большой аквариум с пучеглазыми перламутровыми рыбками, а чуть поодаль на специальный кронштейн повесили клетку с огромным цветастым попугаем, которого приобрёл на личные деньги есаул Уральского войска корпусной эконом Караулов, на досуге очень увлекавшийся птицами. Назвали попугая Барбосом, мало обращая внимания на то, что подобная кличка мало ему подходит. Первым сказал слово «Барбос» Саша, потому что в очень короткое время выяснилось, что птица умеет лаять. Этот бедный попугай и явился в своё время причиною скандала, случившегося по вине Саши и Никиты.
Кадетам очень полюбилась домашняя гостиная, и они были благодарны Деду за царский подарок. Особенно новый уголок притягивал любителей чтения, которых в роте было немало. Во-первых, книгочеям не нужно было спускаться в читалку, во-вторых, там хоть и было достаточно уютно, но всё же не так, как в гостиной, где царила почти домашняя атмосфера. Ники, Саша, Плющик-Плющеевский и главный ротный любитель литературы, который и сам втайне пописывал полудетские стишки – Костя Самохвалов, любили собираться в новом уголке не только для чтения, но и для того, чтобы поговорить о книгах, обменяться впечатлениями и рассказать друг другу какие-то недавно вычитанные увлекательные сюжеты. Свободное время здесь можно было проводить и не очень умничая, – некоторые кадеты любили побренчать в охотку на рояле и, надо сказать, кое у кого это недурно получалось, так как многие учились музыке дома. Другим именно здесь понравилось играть в пуговички; нашлись и юные натуралисты, которых было не оттянуть от аквариума или от клетки с попугаем. Полюбили Барбоса и Саша с Ники. Им нравилось смотреть, как он ловко вышелушивает клювом подсолнечные семечки, подаваемые ему через прутья клетки, как важно чистит перья, расправляет крылья и смотрит на них своим умным круглым глазом. Как-то есаул Караулов, заметив интерес друзей к его попугаю, обмолвился, что птицу можно научить разговаривать, и Ники с Сашей загорелись этой идеей. Всё свободное время, забросив даже и чтение, проводили они возле клетки. Саша предложил научить попугая произносить кличку своего воспитателя, штабс-капитана Новикова. И друзья взялись за неблагодарную работу. Часами стояли они у клетки и с удовольствием растягивали слово «удав», просовывая попугаю его любимые подсолнухи в тот же миг, как у него получалось хотя бы что-то отдалённо похожее. На удивление Барбос обучился очень быстро, причём, выученное слово он произносил с таким смаком, что кадеты только дивились. Заржавленным голосом и очень громко попугай скрипел, растягивая единственную гласную: удааааффф…, а мальчишки веселились, пугая громким смехом умную птицу. Потом Барбоса научили и более сложным вещам, со временем он стал произносить слова «штабс-капитан», «шкаф», «ха-ха-ха» и пару-тройку других. Когда Саша с Никитой обучали своего ученика языковым премудростям, оба щёлкали пальцами, и теперь стоило только сделать это, как Барбос начинал вещать. Но без главного виновника торжества всё это попахивало любительщиной и потому кадеты решили устроить ненавистному воспитателю «бенефис». Заодно, кстати, бенефис предлагался и попугаю.
И вот как-то раз, дождавшись дежурства Новикова по роте, уже после вечерней молитвы и поверки, в миг пожелания друг другу спокойной ночи, Саша тихонько щёлкнул пальцами. Слышно было, как Барбос в своём углу встрепенулся, проснувшись, потрещал крыльями, уселся поудобнее на жёрдочке и ядовито проскрипел:
– Удааааффф…штааабс-капитан…удааааффф…обрушил шкааааффф…
И разразился таким демоническим смехом, что все кадеты следом за ним заржали как лошади, которым не терпится выбежать на лужок. Новиков побагровел.
– Смииирна! – заорал он. – Команды «отбой» не было, господа кадеты!
Но кадеты, ещё более распаляясь и заражаясь смехом друг от друга, уже начинали биться в истерике. Штабс-капитан пытался перекричать их, но они не могли остановиться. Тогда он медленно поднял правую руку с растопыренными пальцами и вытянул её по направлению к строю. Знакомый гипнотизирующий жест на минуту отрезвил роту и смех начал стихать. Но уже в полутишине, на фоне затихающих смешков из угла вдруг снова раздался дикий разнузданный хохот попугая. Рота, хватаясь за животы, повалилась на пол. Кадеты выли, мычали, блеяли, пищали, квакали, заливались протяжными нотами, ухали и ахали, кто-то уже закукарекал и остановить эту вакханалию было решительно невозможно. Новиков в поту выскочил из помещения. Минут через двадцать всё стихло и изнеможённые кадеты стали укладываться. Но тут штабс-капитан вернулся и поднял роту с постелей.
– Вся рота в полном составе становится под лампу, – скомандовал он.
Но так как под лампой могли уместиться разве что два-три кадета, то весь личный состав выстроился на проходе между кроватями, как на обычном построении.
– Смииирна! – скомандовал воспитатель.
И кадеты чётко выполнили команду.
Удав жестоко отомстил всей роте. Она простояла на штрафе почти всю ночь, босиком, в исподних рубашках, перетаптываясь остывшими ногами на холодном паркете. Несколько раз заглядывал в спальню отделенный дядька, сонно щурил узкие глазёнки, качал головой и, посетив ватерклозет, возвращался на свой пост додрёмывать. Под утро зашёл дежурный по корпусу, в изумлении оглядел застывший строй кадет, но, получив рапорт Удава, молча козырнул и удалился. Через полчаса явился директор корпуса, видимо извещённый дежурным, также выслушал рапорт и приказал немедленно уложить всех в постели. Кадеты уже в строю, стоя, спали, временами встряхивая головами в миг липкого и мутного пробуждения, и как только дошли до кроватей, мигом провалились в беспамятство уже окончательного сна. Через час, однако, горнист протрубил «повестку», и кадеты, с трудом продрав глаза и поднявшись, медленно, как осенние мухи, потащились в умывалку. Днём, после занятий началось расследование. Проводил его лично Дед. Сначала он пытался доискаться причин «бенефиса», искал зачинщиков, в глубине души понимая, что никто никогда не назовёт никаких фамилий. Одновременно он понимал, что вечернее происшествие – не просто мальчишеская шалость, а какой-то, возможно, вовсе не осознаваемый протест и, зная, кто именно дежурил во вчерашний день в роте, не находил в этом ничего удивительного.
