Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках
У стен Донского монастыря…
Сорок с лишком…
Ох, девочка…
Ну да ладно… Что было, то было… Спасибо тебе, малыш… (К кому я обращаюсь?..)
И вот сейчас Ванда Кобечинская шла на вторую встречу со Шломо Гогенцоллерном, более известным под именем Шломо Грамотного.
Шломо по-прежнему изображал из себя укротителя мустангов (хотя вряд ли во всем большом мире найдется укротитель мустангов по имени Шломо Гогенцоллерн, да еще и грамотный, да и Осел на мустанга не тянул), торчавшего на площади Обрезания, нарушая общий дизайн.
И вот Ванда, краснея и бледнея одновременно, подошла к паре человек-осел и первым делом, вы не поверите, произнесла:
– Здравствуй, Шломо.
На что Шломо ответил нетривиально:
– Здравствуй, коль не шутишь…
Ванда, которая никогда не училась русскому языку у Михайлы Васильевича Ломоносова и едва освоившая начатки варшавского диалекта украинского, не могла оценить юмористическую составляющую ответа Шломо Грамотного, поэтому ответила просто:
– Нет, не шучу…
Ох уж эта девичья простота! Ох уж эта девичья невинность! А что когда-то было, все давным-давно уплыло, и осталась лишь… Ах, какой это был звон!.. Звон, звон, звон… Когда каждая жилочка, каждый самый маленький нерв, каждая клеточка… Ох, да что там говорить… Не вернется… Да и самая память об том растворяется в бурой повседневности от сих и до сих, от вчерашнего вечера до сегодняшнего утра, из месяца в месяц, из… ну да ладно…
А Шломо на эту девичью простоту не повелся, ибо вестись-то было не на что, но чего-то краем сердца почувствовал, потому что чуждый незамысловатый русский юмор (а каким еще должен быть русский юмор?) сейчас не совсем к месту и к этой польской девчушке, с которой он когда-то что-то, а что – и не упомнишь… Не может статный еврейский хлопец, переполненный тестостероном, упомнить всех польских, русских, украинских и прочих девчушек, которых на краткие мгновения наградил счастьем, а потом пропылесосил память, и вот в ней уже ничего не осталось, кроме будущих рассказов будущим внукам. Поэтому он поправился и совсем по-человечески сказал:
– Здравствуй, Ванда… Как ты?
Ванда от этого дежурного, но и совсем человеческого как-то захорошела, и о чем она думать не думала, ведать не ведала и уж точно не брала в голову спрашивать, тут вот и спросила:
– А что это за девица в портках, которая тебя кормила чем-то таким?
– Да кто ж ее знает… Вот как-то враз появилась, сунула чего-то в рот, подождала, когда прожую, сказала, а ты ничего получился, вполне, жаль, что у меня уже есть один козел, а Боливар не выдержит двух козлов, да и на майки двоим никакой зарплаты не напасешься, а потом вытерла мне губы и исчезла, как с белых яблонь дым…
Бедная Ванда, проведшая детство, отрочество, юность, в людях и мои университеты, так ни разу и не выбравшись из многовековой замшелости Города, ничего не поняла, о связи козлов с майками, потому что козлов в нашем Городе как-то не разводили, а майки как завоевание цивилизации еще не проникли в народное тело, не стали его гигиенической и эстетической составляющей. Да и дым с белых яблонь также оставил некие непонятности, но принес некое приятственное послевкусие, хотя с рубаями Муслима Фаттаха из арабского квартала не шел ни в какое сравнение. Ванда достала из вместительного ридикюля кусок пирога с мясом, специально готовившегося каждый день на случай случайной встречи со Шломо, потому что тогда, в тот самый день, подходящий к своему логическому завершению, все и произошло на почве пирога с мясом, какая-то корявая фраза получилась, но с него-то и началась та кратковременная история меж Вандой и Шломо. Которая напрочь выскользнула из Шломовой памяти и навеки окопалась в мистической половине Ванды Кобечинской, дочки престарелого пана Кобечинского.
Краткий момент, миллисекунда из жизни нашего Города, вроде бы не оставивший никакого следа в его бытии, – но из чего, как не из моментов, миллисекунд и состоит жизнь Города, человека, народа? И некоторые из них охо-хох! В человеке! Был у меня 42 года назад один такой случай… Ну да не обо мне речь идет в этой книге, а о Городе, нарисованном девицей Иркой Бунжурной и наполненном моим воображением, точнее – реконструкцией событий, которые могли произойти в этом Городе или произошли. С его улицами, домами, людьми. На протяжении нашей с ним долгой многовековой жизни. А в частности, о той встрече меж еврейским тестостерононосителем Шломо и пятнадцатилетней дочкой тогда еще крепкого шляхтича пана Кобечинского.
Love Story. Vanda and Shlomo
Должен сразу заявить, что придумывать этот эпизод у меня не было ни малейшего намерения. Но девица Ирка Бунжурна, прочитав ранее написанное – которое прочитала в мое отсутствие, когда пришла ко мне домой пожалиться моей жене Оле на дружественного ей охламона, чтобы получить порцию сочувствия и от нее, а в ожидании моего прихода со второй порцией сочувствия влезла в мой ноутбук и, повторяю, прочитав ранее написанное, – сказала, что в книге не хватает любви. А так как это ее Город, то если в нем не будет любви, то она отберет у меня все авторские права на него и вообще нарисует другой Город, в котором все только и будут делать, что любить друг друга. На мой осторожный вопрос, не будет ли это похоже на бордель, она испепелила меня взглядом и обозвала.
А как, повторять я не буду, так как дал себе слово хотя бы в одной книге НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ. Ну и вот…
Был день осенний, и листья с грустью опадали на всей территории Города. Кому-то эта территория может показаться незначительной, но нас она устраивала, а устраивает ли она вас, нас абсолютно не волнует. Каждый волен выбирать себе территорию по вкусу. Кто-то выбирает Варшаву, кто-то – Кордову, кто-то – Бейпин, если таковой существует, а кто-то вообще всю жизнь живет в столице Саудовской Аравии и ухитряется чувствовать себя прилично.
Если он, конечно, не еврей. Да и сущность Города определяется его протяженностью не столько в пространстве, сколько во времени. А об этом можно сказать двояко: он существовал всегда – и его не было никогда. Почему так, мы, жители Города, знаем, а вы имеете полное право верить в это или не верить. Вы можете даже считать его существование воображением молодой чувишки с личными проблемами и моим желанием, чтобы этот Город был. И это является доказательством и свидетельством существования Города – ибо как можно воображать и желать то, чего не существует? Нонсенс, саспенс, фикшенс!
Шломо, тогда еще не Грамотный, а простой Гогенцоллерн, шел по Третьему Маккавейскому переулку… не знаю, куда шел… Шел себе и шел… Откуда шел, я знаю, но не скажу. Чтобы не трепать попусту имя Шеры Пеперштейн. А может, Руфи Вайнштейн, Ксении Ивановны или четвертой жены Равшана Али Рахмона… Тем более что насчет всех у Шломо было алиби. А навстречу ему шла Ванда Кобечинская, дочка пана Кобечинского. И была она… Как бы вам это сказать… В общем, господа, она была! И это великая и единственная заслуга пана Кобечинского, которой, между нами, он не был достоин. Ну не имеет права заполошный и в принципе бесполезный шляхтич вечно преклонного возраста иметь такую сестру! Вон я, уж на что приличный и в принципе полезный не шляхтич, не только сестры не имею, но и дочери, что омрачало жизнь моей мамы, ибо, считала она, еврей мог бы иметь хотя бы одну при наличии троих сыновей, тем более и имя ей уже было готово. Но когда в наш дом по Петровскому бульвару, 17 пришло письмо от слепого часовщика Файтеля с улицы Распоясавшегося Соломона города Города, что у его дочери родилась девочка, мама немедленно назвала ее Катей, в твердой уверенности, что это та долгожданная внучка и теперь она может спокойно умереть, что и моментально осуществила. И никогда не узнала, что я никогда не был в Городе, не знал ни слепого часовщика Файтеля, ни его дочки, ни имени ее, а письмо, по моим предположениям, ей прислал тот же самый не знаю как его назвать, который вот уже века присылает людям «Письма счастья» на самые разные темы, и вот почему они умирают с улыбкой. Кто, конечно, этого заслужил.
И вот посредине переулка Котовского они и встретились. Шломо и Ванда, Ванда и Шломо. По-моему, ничего звучит?.. А?.. Не-не-не… На Ромео и Джульетту я не претендую. Но уж ничуть не хуже каких-нибудь Тристана и Изольды, Лейлы и Меджнуна. Я уж не говорю о Василисе Прекрасной и Иване-царевиче. Это уж совсем… Если восьмой размер – это прекрасно, то на косу до пят никакого шампуня не напасешься. А Ивана-царевича вообще папанька посохом грохнул.
Так что не морочьте мне голову, что Шломо и Ванда не могут украсить собой список великих любовников. Могут! Но не украсят. До поры до времени. А может быть, и вообще. Пока. А там не знаю. Как пойдут дела в Городе и как сложатся отношения Шломо с Вандой, мне самому интересно знать, но на данный момент мне этого знать не дано. А кем не дано, этого мне тоже знать не дано. Так что не будем зачерпывать из будущего, а неторопливо оближем ложку настоящего.
