Дмитрий Поляков (Катин) - Скользящие в рай (сборник)
– Я не понимаю, почему они меня держат. У меня на лбу царапина, а они сунули меня сюда. Не понимаю. Даже на работу не позвонила. Там не знают, что думать. Меня же уволят так. А где сейчас найдешь хорошую работу? Где вообще найдешь работу, а тем более такую хорошую? Они не понимают. Что им за дело? Мне надо позвонить хотя бы. У тебя нет телефона?
– Нет.
– Надо позвонить, чтобы меня забрали отсюда.
– Кому?
– Да кому угодно! Я две смены уже пропустила. Меня уже ищут все. Обязательно ищут уже, а я здесь. И что я тут делаю? Не понимаю. Только царапина на лбу, так я и без них могу ее вылечить. Что я, с пальмы, что ли, спустилась? Что я, не умею с зеленкой обращаться, что ль? Перекисью обработать, йодом – и перевязывать не надо. Тоже мне! Какое им дело всем?
Я подошел к ней, присел на корточки. Хотел прикоснуться к ее руке, но она отдернула руку, словно обожглась. Я не знал, что ей сказать.
– Понимаешь, Рая… все кончится скоро. Тебя это… выпишут. И все. А на работу я сам позвоню.
Тогда она повернула голову и уставила на меня рассеянный взгляд. Мне даже показалось, что она не узнает меня.
– Это я, Рая, я.
Глаза ее свелись в щелки, губы сжались и побелели, она отодвинулась и заговорила медленно, заторможенно, постепенно повышая голос:
– Это ты их вызвал. Это ты. А теперь пришел. Добренький. Вызвал – и добренький. Ишь ты! Какой добренький! Кто тебя просил? Откуда ты? Чего ты ко мне привязался? Ты мне кто? Мужик! Мужик! Добренький!
– Что ты, что ты?
– А я тебя просила? Просила? Засадил меня и пришел! Звали его! Засадил – и пришел! Добренький! Ты – мужик, мужик!! Это ты!.. ты… тебя… это ты-ы-ы… Ты. Отнял. У меня. Ребенка… девочку… моего ребенка… ребенка… девочку мою… Сволочь! Мразь!! Если не ты, она была бы со мной!! Тебя надо убить!! Убийца!! Девочка моя!! Ненавижу тебя, мужик, мужик!! Убийца!! Она была со мной! Где она?! Где она?! Я хочу к ней!! Сволочь!! Мразь!! Убирайся!! Я хочу к ней!! Куда ты ее дел?! Где она?! Я хочу к ней!! К ней!! Я хочу к ней!! Пусти меня!! Я хочу к ней!!
Перепуганный, я схватил ее бьющееся в непомерно широком халате тело и прижал к себе. Ее пальцы с обрезанными ногтями пытались расцарапать мне шею. На крики влетел молодой санитар и кинулся отрывать ее от меня. За ним вбежал еще один постарше, и вместе они принялись ломать ее, чтобы связать руки, словно овцу перед закланием. Еще мгновение – и я набросился бы на них, вырвал ее, но чья-то крепкая рука схватила меня за рукав и выдернула из комнаты в коридор. Отчаянно хромая и матерясь, старая карга доволокла меня до двери, отперла ее и выставила вон. Силы у старухи оказалось как у ведьмы.
На улице лил проливной дождь, первый за лето. Клумбы превратились в лужи, на которых среди цветов вздувались и лопались грязные пузыри. Я долго стоял под дождем и вдыхал прохладную влагу. Потом пошел к метро, прямо по лужам.
49
То, что выглядит доброй усмешкой, может обернуться резаной раной. То, что вызывает доверие, легко превращается в камень. А проблеск надежды объясним замылившим глаз внезапным порывом ветра: ничто не дается нам в законченной форме и каждый волен верить только своим чувствам.
И потом, разве можно быть частью мира, которому на тебя наплевать? Вот рука – она часть меня, и мне не плевать на то, как она себя ощущает. Вот нога, нос, ребро, язык, пенис. Все это мне дорого, потому что принадлежит моему целому. А на что мне начхать? Ага – на обрезанный ноготь, на выпавший волос, на слюну, которая сплевывается на тротуар, на вырванный зуб. Но ведь это тоже было мною, частью моей плоти. И вот – оно отринуто, безразлично выброшено, как помеха, ненужное, мусор. А что будет с мусором после – какая разница? С мусором, бывшим частью меня, мной… Что с нами происходит? Где мы? И если я – обрезанный ноготь, то почему лишен свободы, присущей отдельно взятому предмету?..
Желание выйти должно быть подкреплено пониманием откуда . Это откуда существеннее, чем куда . Выйти ведь можно и из сортира. Ум мой смутился. Я плохо мог вспомнить подробности своей жизни. Но она достала меня.
День-два почему-то быстрым шагом я бесцельно носился по нашему уродливому, бездушно ревущему, смердящему всей грязью мира городу, к тому же насмерть забитому людьми и машинами. Машины были рекой, которая несла свои воды, сама не понимая куда. А люди были людьми. И то, что они встречались на мгновение и сразу исчезали навсегда, без малейшей надежды когда-нибудь появиться вновь, и то, как дорого было видеть их радость, скуку, озабоченность, равнодушие, злобу, усталость, то есть то, что в своей совокупности разделяет искусство и жизнь, все это разнообразие мимолетных впечатлений не позволяло сердцу моему приостановиться, чтобы сменить ритм своего биения. То есть упасть на колени и выть на незримую луну. Я думал.
Я думал, что человек, видимо, перестал быть человеком. Он стал обществом , частицей общества , которое сам создал и которое в итоге подчинило себе всю его жизнь без остатка. Стремление выйти равноценно стремлению перестать жить. Этот тюремщик всегда найдет возможность привести беглеца в чувство или уничтожить его.
Выйдя к зоопарку, я решил заглянуть туда. Плотные волны людей шумно катились по дорожкам и с интересом разглядывали не похожих на себя тварей, вынужденных несмотря ни на что существовать на потребу куцему человечьему любопытству. Даже в неволе каждое из этих существ не переставало быть собой и не пыталось переломить свою природу ради чего бы то ни было. В самом центре парка торчала голова жирафа. Он не был похож на того, которого на сафари в далекой Африке я кормил печеньем и потом рассказывал о нем Раисе. Этот беспомощно озирался по сторонам.
Внимание мое привлекла клетка с тигром. Огромный полосатый котяра изнывал от жары и невозможности размять суставы. Неожиданно он уставил на меня желтый глаз. Я встретился взглядом с тигром, и он меня измерил на вес.
50
Только я открыл входную дверь, как раздался телефонный звонок. Без лишних слов мужской голос предложил мне выметаться из квартиры как можно быстрее. Еще он сообщил, что приходится Райке родным братом и теперь будет ее опекуном. Невероятно быстро разбегается запах наживы по самым невидимым щелям. До того я ни разу не слышал, что у Раисы имеется брат, тем более родной. Я сказал: «Хорошо». Я и сам понимал, что должен уйти. Но это мое смирение, видать, раззадорило брата.
– Слышь-ка, – сказал он (он жевал, наверное, резинку), – давай, чтоб завтра тебя не было. Завтра приду – чтоб не было.
– Ладно.
– И смотри, чтоб ничего не пропало. А то знаешь…
– Хорошо.
– У нее ценного там чего есть?
– Ну, есть.
– Чего?
– Вот ты брат, вот и увидишь. – Потом я подумал и добавил: – Только гляди, чтоб ничего не пропало. Я тоже прослежу.
– Чего?
– Ничего. Смотреть можно, а брать нет.
– Да ты чего, урюк, гонишь?
– Я не урюк, а полковник милиции. Первомайское УВД, слыхал? Знать надо, с кем сестра крутит. Давно с нар?
– Кто, я?
– Запомни, каждую булавку проверю. Сопрешь хоть пуговицу – упеку. Раиса Васильевна только спасибо скажет. Все не так плохо, брат.
И повесил трубку. Надо было выметаться. Но еще одну ночь можно было провести здесь. Уже темнело. Я долго бродил по комнатам с поразительно пустой головой, глядел в окна, стоял перед книжной полкой, полузаполненной дамской беллетристикой, включил телевизор. Дом наполнился человеческими голосами. Потом взял из холодильника початую бутылку водки и вышел на балкон. Чудесное безразличие опустилось на меня с первым глотком. Безразличие равнозначно надежде.
Опять зазвонил телефон. Я поставил бутылку на пол, вошел в комнату и снял трубку. Она буквально вибрировала в руке от истошного, переходящего в визг крика Раисы:
– Прости!! Прости!! Прости!! Пожалуйста!! Прости меня!! Пустите, сволочи!! Гады!! Прости меня!! Уйдите!! Пожалуйста!! Дайте!! Прости меня!! Прости меня!! Прости!!
Потом крик оборвался и сменился короткими гудками. Я повесил трубку и вернулся на балкон.
На небе висела обкусанная луна и мерцали звезды. Очень красивое зрелище, на которое можно любоваться всю ночь, если, конечно, хватит водки и сил. Удивительно, но и в кустах, похоже, было так же пусто, как на небесах. Я стоял на маленьком балконе один в целом мире. Новый глоток повлек меня к звездам. Их было так много, что не хватало фантазии, не увидеть, не сосчитать. Какое-то свежее, может быть, забытое чувство вскружило мне голову. Я бы даже заплакал, если б умел, честное слово.
А потом, так и не могу понять, что произошло, когда я легко и непринужденно перемахнул через перила.
Что-то крепко ударило меня в бок, и в ту же секунду, с треском проломив собой какие-то ветки, я уже был внизу, в куче отбросов, перемешанных с мокрым сеном.
51
Так я пролежал долго. Ей-богу, никогда еще мне не было так спокойно.
Потом, через долгое, долгое время, все же пришлось подниматься. Невероятно, я, кажется, был цел. Только сильно болел бок, возможно, сломано ребро, возможно, сильный ушиб, но я даже не хромал. Вверху с балкона третьего этажа свисал раскуроченный кронштейн для сушки белья, который, вероятно, и отбросил меня на крону тополя. Прижимая локоть к ребрам – так, по крайней мере, казалось, в боку меньше отдавались шаги, – я поплелся куда глаза глядят. Назад мне ходу не было.
