Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся

– А-а-а, это такой круглолицый картавый парень? Глаза еще такие, вытаращенные?

– Это не парень, Боря, это чудовище.

– Ну прямо-таки чудовище? Я, конечно, согласен, не очень симпатичен…

– Прекрати передергивать, – Филипко начала повизгивать.

– Тогда по порядку. Что случилось?

– Боря, он обвинил меня в воровстве и взяточничестве. Он назвал меня лицемеркой. Он следит за каждым моим шагом. Он перепроверяет все назначения и расход лекарств. Он…

– А почему он этим занимается? – посерьезнел Е. Б.И.

– Потому что он идиот! Потому что он хочет, чтобы я жила на одну зарплату!

Филипко с ненавистью посмотрела в глаза Ефимову и зашипела:

– Ты тоже каждый месяц получаешь от меня деньги.

– Это деньги не от тебя, – держал оборону Борис Иосифович. – Это деньги от пациентов.

– Так почему же эти деньги ты не берешь из рук в руки? Пачкаться не хочешь? Ефимов честный, Ефимов благородный, Ефимов денег не берет, Ефимов… А ты забыл, Ефимов, кто это о тебе рассказывает? Это я о тебе рассказываю! Им рассказываю, но намекаю, что у твоего отделения есть нужды, что тебе нужны особые условия, что любой труд, особенно врачебный, должен быть оплачен. Помнишь ты об этом, Ефимов?

– К делу, Маша, это не имеет никакого отношения.

– Это имеет к моему делу прямое отношение. В общем, делай, что хочешь!

– А что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Убери его.

– Мотив?

– Полгода работает, а внутривенно делать так и не научился!

– Маша, ты с ума сошла, он медбрат, научится.

– Ну тогда убери меня… Как взяточницу и воровку.

Филипко закрыла лицо руками, минуту посидела. «Опять плачет», – загрустил Ефимов. Ничего подобного: Марья Федоровна праздновала победу.

– Я могу идти, Борис Йосич? – спросила она с выражением абсолютной покорности на лице.

– Идите. Да… Раз так, то пригласите ко мне Жебета.

Ни о чем не подозревавший кандидат на увольнение в это время сидел на посту и листал тетрадку с лекциями патриарха одесской кардиологии профессора Дыбенко. Павлик пребывал в отличном расположении духа, о чем свидетельствовали испещренные мелкими записями поля в тетради.

«Это спорно. Московская школа не приняла бы этой схемы лечения», – бубнил себе под нос студент-иезуит.

– Жебет, – послышался тихий голос. – Жебет, вы слышите?

Павлик поднял голову и не сразу понял, что этот голос, радостно тихий, вежливо каверзный, принадлежал ненавистной Марье Федоровне Филипко.

– Слышу, безусловно. Просто был занят, увлекся…

– Замечательно, Жебет, – буквально выпевала старшая медсестра. – Вас к заведующему.

– Сейчас? – переспросил недогадливый оппонент.

– Сейчас, Павел Николаич. Сейчас и не минутой позже.

Павлик выбрался из-за стола, оправил гофрированный на животе халат и тронулся в сторону кабинета Ефимова.

Завотделением нервно ходил от окна к двери, прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора. Услышав стук в дверь, напрягся, но не ответил. Стук повторился – Борис Иосифович расправил плечи и сжал кулаки:

– Войдите.

Жебет распахнул дверь и по-военному рявкнул:

– Вызывали?

Ефимов не удостоил вопрошавшего ответом и поморщился.

– Марья Федоровна, – картавил Павлик, – отправила меня к вам.

– Это не Марья Федоровна отправила вас ко мне, а я вас вызвал.

– Разумеется, – согласился круглолицый Жебет.

– Присаживайтесь, – Ефимов, не дожидаясь ответа, отправился к своему креслу. Оно приняло хозяйский вес, как всегда, жалобно присвистнув кожаной обивкой.

Павлик расположился на стуле по другую сторону длинного стола:

– Я вас слушаю.

– Нет, это я вас слушаю.

– А что… – Павлик не успел задать встречный вопрос, как заведующий строгим голосом начал излагать суть вопроса.

– До меня дошли слухи, что вы пренебрегаете своими служебными обязанностями.

– Я? – задохнулся от негодования Жебет.

– Вы!

– Я требую объяснений! – запротестовал медбрат и пошел красными пятнами.

– В этом кабинете, молодой человек, требую объяснений я.

– Что я должен вам объяснить?

– Почему на протяжении полугода вы не произвели ни одной внутривенной манипуляции? На каком основании вы перепоручали это другим работникам вверенного мне отделения?

– Я не чувствовал себя уверенно. Поэтому, чтобы не подвергать жизнь больного опасности, отказывался самостоятельно выполнять подобные назначения.

– Это саботаж? – грозно спросил Ефимов.

– Это не саботаж, это меры предосторожности.

– А если бы кто-то из медсестер допустила ошибку и причинила непоправимый вред здоровью пациента, кто понес бы за это ответственность?

– Разумеется, она.

– Вы говорите «разумеется»? – ехидно переспросил Е. Б.И.

– Борис Иосифович, – занервничал Павлик. – Вы прекрасно понимаете, что основная ответственность за жизнь больного в момент проведения любых манипуляций всегда возлагается на того, кто эти манипуляции совершает. Соответственно, ваш вопрос кажется мне противоестественным по отношению к данной ситуации.

– Вы ошибаетесь, молодой человек, – зарокотал глава львиного прайда.

– В чем?

– В том, что я удовлетворюсь вашими объяснениями. Вы медик, но вы, стесняюсь вам намекнуть, еще и мужчина.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Прямое, юноша. Вам хорошо известно, что среди младшего медицинского персонала вы, если я правильно информирован о кадровом составе отделения, единственный представитель мужского пола.

– Я все равно вас не понимаю, Борис Иосифович.

– И неудивительно, – отрезюмировал Ефимов. – Как раз это-то и неудивительно. Мальчик, избалованный женским вниманием, неприкрыто пользуется своим положением, перекладывая ответственность на чужие, слабые , плечи, облегчает себе жизнь, прекрасно понимая, что, если что и случится, его это не коснется !

Заведующий так вошел в роль борца за справедливость, что негодование захлестнуло его, и он натурально забыл об истинной цели беседы с Жебетом. Ефимов почувствовал себя Зевсом-Громовержцем, никак не меньше. Молнии, транспортирующие гнев олимпийца по назначению, вонзались в скукоженное тело Павлика и застревали там. Станиславский, казалось, был готов взять свою крылатую фразу обратно и вместо привычного « Не верю » прорыдать: « Верю !»

– Подло! Подло, молодой человек! – жестикулировал Е. Б.И.

Дальше, по сценарию, на гениального лицедея должен был обрушиться шквал аплодисментов. И он ждал их, о чем свидетельствовала его монументальная поза оратора с вытянутой рукой. Но вместо этого послышался картавый скрип – и рука Ефимова дрогнула, а взгляд погрустнел.

– В чем вы меня все-таки обвиняете?

– Не поняли, значит, – отчеканил заведующий и потупил взор от невыносимых нравственных страданий.

– Я действительно не понял, Борис Иосифович.

– Что ж, юноша, – загоревал главправедник и блеснул эрудицией: – Вы Тэффи читали?

– Нет, а что это?

– Не что, молодой человек, а кто.

– Тогда кто?

– Красивая женщина, – мечтательно прикрыл глаза Ефимов. – Мудрая. Одним словом, писательница.

– При чем тут эта Тэффи? – начал терять терпение Павлик.

– Тэффи тут ни при чем. При чем фраза, ею сказанная.

Жебет вопросительно посмотрел на размечтавшегося Е. Б.И.

– «Когда надо объяснять, не надо объяснять», говорила она.

Павлик совсем запутался. Никак не выстраивалась логическая цепочка, компоненты которой подчинялись бы причинно-следственной связи. Дыбенко – Филипко – Ефимов – Тэффи… Медбрат растерянным взглядом обводил кабинет, но так и не нашел, за что зацепиться взором.

– Молчите, юноша? – устало произнес заведующий.

– А что я могу сказать?

– Вам ничего не надо говорить. Вам просто надо взять бумагу и написать заявление по собственному желанию.

– Но ведь это произвол! – запротестовал Павлик. – Вам не в чем меня обвинить! Отказ от внутривенных вливаний – это не повод!

Ефимову стало жалко Жебета. Ему уже хотелось предложить парню протекцию в каком-нибудь другом отделении. Сказать что-то утешительное. Приободрить. Наконец, предложить мужскую дружбу. Но… Но Павлик в этом не нуждался, он требовал справедливости. И заведующий почувствовал жуткое раздражение. В нем просыпалась совесть, а этого Е. Б.И. не любил, не терпел и тщательно от подчиненных скрывал, чем Марья Федоровна Филипко неоднократно пользовалась.

Борис Иосифович застрял. С одной стороны, было жаль Машу – глупую, хитрую, но верную бабу. С другой стороны, этого мальчика – тоже глупого, но совершенно бесхитростного. Опять же подличать было противно. «Что же делать? Что же делать?» – не мог успокоиться Ефимов. И решение пришло само собой. «Не надо ничего делать, – успокоил себя заведующий. – Все уже сделано. Нечего было цеплять эту дуру». Стало как-то легче: вина Жебета была доказана окончательно.