Сергей Ануфриев - Мифогенная любовь каст
– От себя скажу… – добавил Бессмертный, почесывая узкий подбородок. – Я, в принципе, человек скупой и в душе считаю себя собирателем редких предметов. Я был вашим учителем, Владимир Петрович, пока у вас имелся Сувенир. Надеялся, что вы мне его подарите в благодарность за науку. Но Профессор уничтожил Сувенир. Теперь вы как судно без якоря. Прощайте, Дунаев. Отныне вы поступаете в распоряжение богов Запада.
– Спасибо, товарищ Бессмертный, за науку, – сказал Дунаев. – Желаю вам приятной вечности.
– И я вам того же. А теперь смотрите.
Бессмертный указал на одиннадцать фигур. Арзамасов обогнал остальных и уже стоял на краю воронки, глядя на Дунаева. Глаза его светились весельем. Струйка крови от вырезанного на лбу креста запеклась на щеке. Дунаев смотрел на него с другой стороны воронки.
– Ну что же, здравствуй, новый учитель, – наконец произнес он. – Как мне называть тебя?
– Называйте меня Айболит. Я же говорил вам, что у меня было прозвище в медицинских кругах, связанное с болевыми сигналами. Я ведь начинал как анестезиолог при клинике. Кто-то из пациентов кричит «Ай, болит…» или «Ой, болит…», тут же я бегу к нему с инъекцией. Так облегчал страдания. Коллеги вот и дали мне это детское прозвище. Я не в претензии, сжился с этой кличкой. А, гляжу, у вас мой скальпель. Сделайте милость, бросьте его мне.
Дунаев оглянулся – ни Поручика, ни Бессмертного за ним больше не было. Они исчезли. Он бросил скальпель – тот серебряной рыбкой описал дугу над воронкой и был пойман рукой врача. Айболит улыбнулся.
– Спасибо. Вы очень любезны. Вы разукрасили мне физиономию. С вами играть – как с котенком, который еще не научился прятать когти. Хоть называй вас Царапкой. Но теперь мой ход. Я все еще вижу на вашей руке перчатку. Значит, желаете продолжить поединок? Извольте. – С этими словами Айболит достал из внутреннего кармана халата большой ветеринарный шприц, каким делают уколы быкам или свиньям. Он попробовал иглу пальцем, затем посмотрел шприц на просвет – тот был полон прозрачной жидкостью. Затем Айболит метнул шприц в Дунаева – игла вонзилась прямо в пупок. От внезапной боли парторг согнулся, вытаращил глаза и заорал: «А-а-а-а-а!..» Он даже не мог выговорить ни одного слова.
– Больно, голубчик? – участливо спросил доктор. – Сейчас полегчает.
Он снял с ноги ботинок и метнул в Дунаева – ботинок сильно ударил по поршню шприца, вдавив его. Некоторая доза препарата из шприца проникла в тело Дунаева. Боль тут же прошла. По странному и уже знакомому вкусу, появившемуся во рту, парторг узнал Безымянное Лекарство.
Айболитом его окрестил старичок,
Живущий на даче с большою и сложной семьею,
Только сам Айболит одинок, одинок,
И качает седою своей головою.
И белеет он чистым и твердым халатом,
Где болят животы у животных, где хворает жирафик у озера Чад.
Он несет утешенье звериным ребятам,
И лекарство в душе превращается в яд,
Чтобы в рай превратить этот скаредный ад.
Земля взорвалась концертами: прямо из-под Дунаева брызнула танцевальная музыка. С таким напором, как будто она долго сдерживалась.
– Лимпопо! – заорал Дунаев и выдернул шприц из пупка.
– Лимпопо!!! – озверело подхватило все вокруг.
Словно бы все закружилось в танце – в сладком, знойном, экзотическом. Небо танцевало с воронкой от взрыва. Поле танцевало с Дунаевым. Дождь танцевал со всеми, хлынув вдруг сплошной стеной. Дунаев запрокинул лицо к небесам и издал ликующий «крик Тарзана». Вокруг из рыхлой земли перли экзотические растения, лес ощетинился растопыренными пальмами, которые сверкали в дожде своими изрезанными листьями, лианы свисали как плети, по ним скакали в нимбах из брызг черные фигурки обезьян.
Бог-Художник закружился в танце с Богиней Цветов. Бог-Русский-Мальчик сплелся в танце с Богом-Роботом. Исступленно отплясывал в одиночку Бог-Щеголь в ярком галстуке и брюках клеш. Выделывал коленца Бог-Хоккеист, топча землю остриями коньков. Бог-Отличник-Консерватории обнял Бога-Снеговика.
Посредине медленно вытанцовывал свой solo-dance огромного роста старый негр в белом костюме. Он, будто плавая, вращал локтями и элегантно выгибал членистые ноги, отшаркивал лакированными штиблетами, так что вздымались брызги джунглианской слякоти, но ни капли не оседало на его белоснежной одежде. Он жевал окурок сигары, медленно выпуская дым углом синего сморщенного рта, над которым топорщились седые жесткие усы, подстриженные в линию – усы завзятого гуляки, волокиты и поножовщика. Потом он снова отводил назад, за спину, руку с сигарой и жестоко мусолил ее своими длинными темными пальцами. За толстым уродливым ухом у него, естественно, лежала свежая гвоздика.
Яркий красный крест, вырезанный ножом у него на лбу, уже не кровоточил. Только глаза – хотя и стали теперь негритянскими, с синими белками – своим выражением напоминали об Айболите. Это все же были глаза врача. Белая улыбка ярко вспыхивала иногда на этом темном лице.
Дунаеву казалось теперь, что сам он вырос в джунглях, под созвездием Южного Креста, что вскормила его рослая самка обезьяны, что есть у него много жен и любовниц среди молоденьких обезьянок и зебр, что сам он крепок, смугл и ходит всегда голый, с раскрашенными разноцветными зубами.
Письма!
Письма часто на почту ношу.
Словно!
Словно зебре в затылок дышу.
Где ты, моя полосатая, где?
В доме,
Где теперь зоосад.
Он завертелся в танце, охлопывая себя ладонями, ритмично ударяя по коленям, локтям, темени и копчику. Все стало отражаться во всем – он везде видел себя, свое зажмуренное лицо и разноцветные зубы всех цветов радуги, так что его распахнутый рот похож был на коробку с акварельными красками. Огни далеких праздников отражались в озерах, и там проносились веселые хороводы. Семь белых обезьян неподвижно сидели на ветвях дерева с огромным стволом, а внутри ствола прятались освещенные комнаты, где спала чернокожая принцесса, чьи короткие курчавые волосы были полны живыми улитками. Танец, магический и вечный, всосал Дикаря в свои вихри. Костры вспыхивали и гасли. Откуда-то издалека, с отрога горы, какие-то европейцы-путешественники рассматривали его в подзорную трубу. Он знал, что теперь, голый и беззащитный, даже без главной обереги – без ослиного хвоста, – он как бесхвостая обезьяна извивается в окуляре их трубы, и они с отвращением смотрят в его экстатическое запрокинутое лицо, на его голое тело, в котором худоба и жир свились в грубые, нецивилизованные узлы, на его разноцветные зубы. Но ему было не стыдно. Он чувствовал, даже не глядя в их сторону, что бледнолицые заблудились, что они больны тропической лихорадкой, которая скоро свалит их к подножию костров, где они будут трястись от своей внутренней арктической стужи, от холода своих мокрых простыней, на которых они спали в детстве в студеных дортуарах своих аристократических колледжей и закрытых школ, и в их предсмертном бреду будет все повторяться и повторяться его танец в круглом окошке подзорной трубы, лицо с разноцветными зубами проводит их до самого конца. Они больны. Только Большой Мулат Айбо, известный medical man, мог бы помочь им, но ему не до того – он танцует, он флиртует с омутами и ручьями, он стучит коленями по коленям, бьет локтем о локоть.
Дунаев выгнулся мостиком, животом вверх, и стал охлопывать ладонями небо, как будто лепя его. Небо ежилось, мялось и застенчиво кололо дождевыми струями. Охлопав всю небо, Дунаев согнулся крючком и стал столь же прилежно охлопывать землю под своими танцующими ногами. Он так сильно хлопал и бил землю, что брызги глины летели ему в глаза, в лицо, но он продолжал дело, пуча губы и заботливо приговаривая что-то. Вдруг рука его подобрала с земли какую-то вещь. Он поднес ее к лицу, чтобы рассмотреть. Но она настолько оказалась облеплена мокрой землей, что непонятно было, что это такое. Но дождь постепенно смыл землю, и Дунаев увидел в своих руках растрепанную кисточку. Минуту он смотрел на нее, медленно узнавая. Это была кисточка ослиного хвоста, отсеченная Айболитом. В ту же секунду дикарь расхохотался, вскочил на край воронки и метнул тяжелую от влаги кисточку в лицо Большого Айбо.
– Покажи мне его истинный облик! – громовым голосом приказал Дунаев.
Молния без грома осветила окрестность.
Джунгли исчезли. Знакомое поле, вспаханное войной, безжизненно лежало вокруг глубокой воронки, оставшейся от взрыва. Десять богов превратились в животных: слон, жираф, страус, носорог, тигр, антилопа, тапир, зебра, кенгуру и верблюд, впрягшись в огромную упряжь, тащили нечто из глубины воронки. Все животные были настолько покрыты мокрой землей и грязью, что узнавались только по силуэтам. От каждого из них тянулся и уходил в воронку натянутый серебристый трос. Концы тросов уходили в темную воду, которая смутно двигалась. И только Одиннадцатый ничего не тянул – он неподвижно стоял на краю воронки, механически сжимая и разжимая тонкие витые пальчики. Дунаева охолонуло странным холодным ветром. Это было существо – на вид маленькое, хрупкое, даже жалкое, но вокруг него огромным невидимым кубом стояла простая сила, прозрачная, безучастная ко всему. Но чувствовалось, что сила эта так глубока, что стало светлее и холоднее вокруг.
