Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)
«Какое сегодня число?» – несколько раз спрашивает в финале «Последнего коммуниста» Печенкин-старший. И не получает ответа. До самых последних строк:
«За окном серело – то ли утро было, то ли вечер…
То ли весна стояла, то ли осень…
То ли жизнь, то ли уже не жизнь».
Кавычки закрылись. Автор романа «Последний коммунист» Валерий Залотуха не стал девятым лауреатом премии «Русской Букер» 5 декабря 2000 года (между прочим, день сталинской конституции). Чуть позже, 8 декабря, Государственная дума Российской Федерации подавляющим большинством голосов (381 – за, 51 – против, 2 депутата воздержались) приняла решение о восстановлении в правах гимна на музыку А. В. Александрова. Наступившее совсем вскоре десятилетие получило неофициальное именование «нулевые годы». Первоначально (если не ошибаюсь) возникло оно как характеристика нового положения дел в отечественной словесности. Вот и толкуйте мне о конце российского литературоцентризма…
Изменилась, однако, ситуация никак не для Залотухи. Однотомник повестей («Макаров») был выпущен в свет издательством «Текст» все в том же 2000‑м году. Только в 2006‑м издательство «Яуза» одарило публику «Великим походом за освобождение Индии» – «революционная хроника» встроилась в формат серии «Красные звезды. Героико-патриотическая фантастика». Потенциальные читатели Залотухи читателями реальными не стали. В этом отношении он разделил судьбу подавляющего большинства прозаиков своего поколения, включая тех, кто успешно дебютировал в пору «замечательного десятилетия» – 90‑х.
Здесь не место для разговора о том, что происходило недавно и происходит ныне с русской словесностью (прозой, поэзией да и литературной критикой). К счастью, я больше не исполняю обязанности литературного критика, а потому не должен учитывать все разнообразные извороты писательских судеб. Путь всякого одаренного художника неповторим, любые обобщения огрубляют картину и запросто могут показаться обидными, если не прямо оскорбительными. Но все же трудно не признать, что одни прежде весьма приметные (по крайней мере, в литературной среде) писатели замолчали, другие старательно (хотя порой безотчетно) репродуцируют наработанные художественные решения, третьи озабочены поиском не своего единственного слова, а тех слов, что наконец-то будут радостно приняты широкой публикой (для начала – могучим издательством и жюри «Большой книги»). Понимаю, что, во-первых, у каждого из серьезных авторов, которые сегодня пребывают, на мой взгляд, не в лучшей форме, все может перемениться, во-вторых, средняя температура по палате – показатель сомнительный, а в-третьих, исключения были видны десять лет назад и есть сейчас.
Валерий Залотуха и был таким исключением. Не единственным, но, кажется, самым сильным. Оправдавшим свою (и мою) литературную генерацию в мало подходящем для того социокультурном контексте. Что делал автор горчайшего и практически не расслышанного романа о наступлении безвременья после 2000‑го года, то есть упустив свой, казалось бы, последний шанс? Продолжал работать в кино, в том числе как режиссер-документалист (здесь надо назвать фильм «Ангел Русской церкви против отца всех народов», 2005). И писал «Свечку». Книгу о вере, надежде, любви и родившей их мудрости. О жесткой несправедливости и неодолимой тяге человека к свободе и счастью. Об отцах и детях (сквозная тема всей прозы Залотухи). О преступлении и наказании (наших общих). О войне (как может показаться, всех против всех) и мире, который должен войну одолеть. О назначении поэта. О том, как возникает и растет книга, не писать которую автору невозможно. О сегодняшнем дне «Архипелага ГУЛАГ». О том, что необходимо (несмотря ни на что) искать ответ на вопрос: как нам обустроить Россию?[40]
«Свечкой» Залотуха предъявил грозный счет многим (от вершителей революции до оголтелой юной поросли), но, прежде всего, нашему с ним (уже не раз помянутому выше) поколению. «Замечательное десятилетие» пришлось на наши лучшие годы – встречали в тридцать с большими или меньшими «копейками», провожали на пятом десятке. С кого и спрашивать, если не с нас? И совсем не важно, кем мы в те годы были – ветеринарами или священниками, инженерами или филологами, военными или врачами, учителями или бухгалтерами, физиками-оборонщиками или бульдозеристами, звездами шоу-бизнеса или профессиональными оппозиционерами, скоробогатеями или опустившимися на дно, убывшими за кордон (хоть навсегда, хоть на время) или остававшимися здесь. За что спрашивать? За то, что описано в «Свечке». За то, что обрекло Залотуху на предфинальный фрагмент позднего (2013) прекрасного рассказа «Памяти моего отца», который органично, неотменимо и страшно дополнил прозу начинающего писателя родом из шахтерского поселка:
«Не хочу обобщать, но на моей малой родине длящаяся весь последний век война власти со своим народом закончилась полной победой власти. В годы моего советского детства на улицах и перекрестках стояла так называемая наглядная агитация: монументальные на железных трубах с бетонным основанием стальные листы, на которых были намалеваны по трафаретам квадратномордые мужики в комбинезонах с кувалдой в руках или отбойным молотком на плече, или же круглорожие бабы с прижатым к грудям снопом или поросенком, одним своим видом доказывавшие, как хорошо нам живется, а там еще слова были и призывы, призывы… И следа от них не осталось – сдали на металлы, а новой наглядной агитации нет, если не считать рекламы саун и похоронных бюро. Но под печальным даже в погожие дни небом, над измученной, истерзанной, заплеванной землей незримо реет последний властный призыв: “Сдохните все!”».
Залотуха не спрашивает, откуда эта враждующая с народом власть взялась. Хотя прекрасно знает («Свечку» читайте!), что не с Марса она свалилась, а из этого же народа вышла. Вышла, чтобы никогда не вернуться. В том же рассказе говорится:
«Отец был советским человеком, а советский человек по определению идеологичен. Если попытаться выразить идеологию отца одним словом, то слово это – примирение. Он примирил народ с властью, осознавая себя как часть народа и не имея ни малейшего отношения к власти. После Сталина верить в нашу власть было невозможно, он и не верил, но надеялся… На Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, особенно на Ельцина, хотя именно при нем приличная шахтерская пенсия превратилась в копеечную… Надежда – не вера, много сил не требует, но они всё же нужны…»
Если кому-то здесь слышится укор (за «идеологичность», в этом контексте – поиск смысла происходящего, или за терпеливое приятие действительности), то ничем помочь не могу. Коли удобнее мыслить (и защищаться) таким манером, спорить проку нет. Уже при самом начале нашей свободы зазвучали темпераментные речи об извечности русского рабства. Слышны они по сей день – со все более формально весомой аргументацией. Залотуха пишет о другом – о необходимости надежды, без которой жизнь человека теряет смысл, а сам он – достоинство. О сопряжении в этом чувстве слабости (да, да!) и силы. Об ужасе его иссякновения, что настигает не одних только стариков. Увы, добрые надежды сбываются редко, питаться ими одними нельзя, но и отказаться от них – невозможно. Когда умирает надежда, приходит та полная тьма, выдержать которую не по силам даже «последним коммунистам».
А коли так, коли выбирать нам дано меж самообманом и цинизмом, то стоит ли жить? Что ж, на этот вопрос (как и на незримый придорожный слоган) безвременно ушедший писатель ответил однозначно:
«А я прошу: живите – сколько можете, сколько получится, живите всегда – дядя Саша Павлов с женой тетей Наташей, две тети Маши – Кузьмина и Сычева, и тетя Рая Картавенко…
В моем детстве в тех местах почти не было церквей и народ не был религиозен, имя Бога не упоминая даже всуе, но, я свидетельствую, он жил по божеским законам: не убивал, не крал, не желал жены ближнего своего…»
Многие ли из нас (кроме тех белофрачных праведников, что страшатся лишь «изнасилования покаянием») вправе так сказать о себе? Ох, лучше промолчать. И все-таки почему-то кажется, что прощальная просьба Валерия Залотухи обращена не только к старикам из шахтерского поселка, но и к его оставшимся на земле сверстникам, к их детям и внукам. Для них (то есть для нас) он долгие годы писал свою глубоко поэтичную прозу. Нашего отклика ждал. Хочется верить, что в конечном итоге не напрасно.
Фото
Сноски
