Виктор Меркушев - Перламутровая дорога
Конечно, кто же, как не он, капитан этой тяжеловесной посудины, виноват в их беде? И что с того, что звание это дано ему понарошку стихией, а вовсе не людьми. Всякому, хотя бы раз в жизни судьба понуждает припадать к вертлявому штурвалу и дарует всамделишный капитанский мостик, но не всякому оказывается по плечу тёмный китель с жёлтыми шевронами на рукаве, и не каждому приходится к лицу белая фуражка с золотым якорем посередине. Оттого-то столько глаз обращено в его сторону, на капитанский мостик и на его тёмный китель с золотящимися рукавами.
Неужели забвение – антитеза счастья? Или может то, что идёт за ним следом и у них одна природа и суть? Что значит обрести забвение в высоких травах и утренней росе, войти молчанием в задумчивые ледниковые валуны, раствориться в далёких сквозняках питерских проходных дворов, в тишине и уюте московских скверов, в мутном дрожании ночных огней безвестных полустанков? Наверное, только так и можно прикоснуться к вечности, достигнуть абсолюта. Только бы доплыть до розовой каменной реки, лишь бы пришвартовать корабль у её ровных берегов, чтобы устремиться по течению вверх, пропадая в окрестных серых мхах, в корявых жёлтых скалах, в зелёной морской волне. Ибо достичь конечной цели возможно лишь на тех путях, которые никуда не ведут.
Ждан догадывался, почему он видит и чувствует то, что не замечают и не ощущают остальные. Человек не должен всегда находиться в состоянии одиночества. Это противоречит природе мира людей, всему тому, что создано и обжито человеком. Но одиночество почти не спорит с самой человеческой природой. Сворачивая внешние горизонты, человек открывает самого себя, осваивая внутреннюю вселенную с иными законами и другими алгоритмами бытия. В ней обратимо время и нет привычного тяготения пространства, здесь не бывает ничего невозможного, и не существует грани между замысленным и обретаемым. Здесь всё исполнено магической прелести и очарования, организовано так или почти так, как на непостижимых живописных полотнах учителя, возвращающих нас туда, куда невозможно вернуться.
И кажется: зачем тебе беспокойный капитанский мостик хрупкого корабля, затерянного среди бушующих чёрных бездн людского мира, когда внутри тебя существует целая вселенная, живущая по законам любви и справедливости.
– Верно, счастливчик? – кто-то чуть слышно прошептал Ждану. Голос звучал совсем близко, в такой близости к человеку не может находиться никто, кроме, разве что, его совести.
«…Как ты помог бессильному, поддержал мышцу немощного!
Какой совет подал ты немудрому и как во всей полноте объяснил дело!
Кому ты говорил эти слова, и чей дух исходил из тебя?
Рефаимы трепещут под водами, и живущие в них.
Преисподняя обнажена пред Ним, и нет покрывала Аваддону.
Он распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем.
Он заключает воды в облаках Своих, и облако не расседается под ними.
Он поставил престол Свой, распростер над ним облако Свое.
Черту провел над поверхностью воды, до границ света со тьмою.
Столпы небес дрожат и ужасаются от грозы Его.
Силою Своею волнует море и разумом Своим сражает его дерзость…»
Океан что-то громко вещал островам. Его прерывистым и влажным дыханием был пронизан воздух над этой случайной землёй, одиноко плывущей посреди далёких холодных морей. Морской воздух врывался в лёгкие и дома, заставлял петь провода и дрожать грубые железные кровли. Ждан решил идти к дороге через арктическую пустыню, минуя озеро со стороны гор, где грозный океан терял свой голос, кашляя и пропадая в острой каменной толчее. Грузные пластины – рассыпавшиеся кирпичики первобытных гор дыбились из земли как взъерошившаяся чешуя гигантской исполинской рыбы, хвост и голова которой по-прежнему оставались в воде, а туловище застряло среди шершавых архейских скал, забытых в своё время побеждёнными титанами. И там, ближе к морю, струилась дорога, дальше которой ничего не было. А может, и было, только это уже не являлось чем-то важным. Дорога действительно напоминала реку, разделяющую миры, из которой, как из мифической Леты, нельзя было сделать ни единого глотка воды, и где было невозможно дышать, без риска потерять память, и за которой был уже иной мир, откуда, как правило, не возвращается никто. Этим ощущением проникался всякий, ступивший на её рукотворную твердь, не желавший впоследствии больше ни говорить, ни даже упоминать о ней. Ждан брёл по остроконечной гранитной чешуе и, почти не глядя себе под ноги, следил, как различимо розовеет среди монотонного серого полотна пустыни тонкая жилка дороги, бегущая в горизонт. А рядом с ней сбились в тесное полукольцо странные фигуры, обращённые к океану и внимающие ему.
Глава 10
Фигуры сидели тесно друг к другу, почти вплотную. В каждой из них Ждан находил что-то очень знакомое, узнаваемое, словно бы память распорядилась наделить их своим реквизитом, возвращая призабытые черты тех, кто когда-то пересекал его жизнь, шёл с ним рядом или, случайно соприкоснувшись, навсегда исчезал в вязком сумраке несбывшегося. С кем-то из них были связаны исключительно светлые воспоминания, с кем-то – напротив, но все эти неожиданные гости из прошлого становились неразличимыми и похожими друг на друга, стоило лишь сделать несколько шагов от розоватой полосы дороги.
Ну а как ещё могло быть иначе? Настоящее неизбежно уравнивает в правах и ошибки прошлого, и былые достижения, нивелирует приобретения и потери, примиряет в себе поверженных врагов и забывших тебя друзей, и происходит это подобно тому, как опытный рабочий укладывает между двух натянутых тросов дорожные камни, вбивая их в грунт и выравнивая, дабы дорога пролегала по земле гладкой и безупречной полосой. Будь это не так, никто не смог бы уверенно двигаться вперёд, а вечно бы цеплялся за своё прошлое, запинаясь и спотыкаясь на том, что не смогло поглотить и обезличить забвение, и было не в состоянии сгладить и выровнять время.
Ждана не удивляло, что подзабытые тени вновь обрели свою силу и плоть – душа в поисках опоры нередко возвращает нас к своему прошлому, туда, откуда пока ещё не видны проблемы дня сегодняшнего и открыты разные пути к иному будущему.
* * *…Конечно, среди сидящих в тесном полукольце Ждан сразу же заметил и узнал её. Хотя она не могла и не должна быть здесь. Она навсегда осталась в том городе ранней весны, когда бесстыжая оттепель примяла во дворах снег, и по ржавым размокшим дорогам пустила свои мутные нетерпеливые ручьи.
Он взглянул в её глаза, и его снова отбросило в тот мартовский сумрак окраины, где ему впервые довелось увидеть это доверчивое, почти детское лицо, в котором каким-то непостижимым образом угадывался сложный рисунок судьбы, будто бы зрение обрело способность видеть то, что в состоянии различать только душа, пробующая на ощупь все слова и жесты и улавливающая малейшие движения и вибрации чувств.
Ждан стоял под бетонным козырьком подъезда, в котором где-то там, наверху, на высоких этажах, слышались её шаги и под её пальцами оживали звенящие клавиши старого фортепьяно, где абсолютно властвовал тяжёлый капризный свет, вливающийся в её комнаты и несущий за собой осторожные снежные хлопья. Они струились, оседая серебристым бисером в её глазах, и налипали на стёкла и карнизы, откуда, набухая и раскисая от талой воды, устремлялись вниз, прямо к ногам Ждана. Намокшие бетонные панели, эмалевые номерные таблички, подсвеченные подслеповатым электричеством, нависающие над просевшим снегом тротуарные ограды из крашеной арматуры – всё это сплеталось в общий мартовский калейдоскоп и имело необъяснимое отношение к ней, как падающие с её карниза талые снежные комья.
Город почти обезлюдел и потерял цвет. Мигающие жёлтые фонари не без труда пробивали плотный колючий воздух и старались уцелеть в белой метельной взвеси, ядовито отражаясь сквозь снежную пыль в огромных чёрных зеркалах мокрого асфальта. Очевидно, и они, и асфальтовые зеркала, и белый абсолют неба – все были причастны к тайне её имени, внимательного, слегка насмешливого взгляда, лёгкой и непринуждённой походки. Ждану вообще казалось, что непосвящённых в то, что сейчас так сильно владело им, попросту не существует. Пожалуй, даже время потеряло свою привычную свободу и неудержимость, всеми силами пытаясь закрепиться на скользком краешке ранней весны, словно бы не было ни предшествующего февраля, и не дано будет случиться грядущему апрелю. А останется только этот странный снежный март, отсыревший город и те двое, затерянные на его безлюдной и бесцветной окраине. Какой же это безумец поставил слова «счастье» и «любовь» в один смысловой ряд, не сделав при этом никаких сносок и примечаний! Как же он мог забыть о метельном небе, опустившемся на пленённую память, и о нескончаемых ветрах, пронизывающих всё существо и приводящих в движение как глубинные смыслы, так и сокровенные слова, обитающие на самом дне воспалённой души, о горячем снеге, осыпающем сознание липким гримом, делающем его неузнаваемо чужим, далёким и неотождествимым.
