Татьяна Чекасина - Обманщица

Отдав Клотильде плюшку, писательница Чернилина вернулась к себе в комнату с высотой до потолка метров пять и с ручками на окне и двери в виде козьих рогов. Любил свою фамилию купец Козихин, даже этимологию уважал. Фасад дома украшен не какими-нибудь нимфами, а козьими тупыми загадочными, точно у сфинкса, рогатыми головами.

Писательница Чернилина не выглядела писателем. Со своей внешностью она могла бы в театре играть, но горбатилась над письменным столом, не замечая данной ей от природы красы. Когда кто-нибудь прочтёт её произведение, а потом её увидит, тут же разводит руками: вы и есть? Такая молоденькая и хорошенькая, как же вы могли написать так точно и так верно про старуху, умирающую на чужом крыльце? Или про фронтовика, прошедшего войну? Вы же ещё и не родились тогда?..

Тем временем Афанасий Иноперцев уже сидел в компании своих чад и домочадцев в аэропорту во Франкфурте-на-Майне. До взлёта он успел просмотреть «Новейшую культурную газету», которую без труда получал каждое утро в Канаде, прямо в самом Виннипеге, где он сидел гордым затворником, сочинив много и всё это поставив на полки рядами. Скучно, как скучно было Иноперцеву в Виннипеге, заваленном снегами, точно какая-то Воркута!

В Воркуте он, кстати, тоже бывал. У него богатая биография. И теперь он её ещё сильнее обо-га-чи-вал. Такое слово придумал он – большой и маститый мастер неологизма. Воз-вра-щался! Помните песенку: «Возвращайся, я без тебя столько дней…»? Вот именно в пору, когда сия песенка была в моде, Иноперцев и покинул свою родную сторонушку, которая раньше называлась мощно: Союз Советских Социалистических Республик (СССР, ну, почти, как США), а теперь лирически по-женски – Россия (ну, почти как Югославия).

Наконец, Афанасий поспешил к выходу на свой долгожданный самолёт. За ним двинулись дети, трое сыновей, как три богатыря: Фарлаф, Ратмир и Рогдай. А уже за ними, за мужчинами, неслась, почти не отставая, любимая жена Афанасия – Гаврилиада Сергеевна, урождённая Мамонтова, с лицом, известным всему миру своим выражением: «Я с тобой, Афанасий!» Они быстро прошли таможенный контроль и угнездились в самолёте.

Лада Широкова стояла у кульмана и вычерчивала болванку. Ей казалось, что мир рухнул, что мама будет всё время рыдать, да и она тоже. Слёзы скатывались и падали рядом с кульманом, а изображение проклятой болванки выглядывало, словно из тумана.

И Анна Ивановна Широкова плакала дома с газетой на коленях. Пришёл сын Шура, названный Александром по отцу:

– Нет, я уже не могу, – сказал он, голос его дрогнул: – Мама, ты не плачь, – попросил.

– А что мне ещё делать, – ответила Анна Ивановна, всё лицо её, и руки, и проклятая газета были залиты слезами.

Лада прекратила чертить и позвонила:

– Мам, как ты?

– Шу-ра здесь…

– Понятно. Не плачь, мам, держись.

– Да как, как тут держаться! – воскликнула Анна Ивановна.

А дело в том, что газета («Новейшая культурная»), вроде, ничего особенного не напечатала. Просто в ней очень расхваливал себя исследователь Зайцев-Трахтенберия.

Данный исследователь встал рано, бодро, бегом помчался со своей далёкой окраины к метро. Шёл он мелкой «заячьей» рысью. И так пробежал Высоковольтный проезд, уставленный, точно экзотическими деревьями, высоковольтными столбами, Северный бульвар проскочил и повернул к улице Декабристов (молодцы, хорошую попытку сделали ребята!)

Сам Зайцев – тоже был не промах и гордился отцовской фамилией Трахтенберия ещё больше, чем всегда. Вот и метро, станция «Отрадная», до центра пилить да пилить, но он любил в метро читать, спать и задумывать свои произведения в виде доскональных литературных исследований. Сегодня утром он почувствовал себя чужим в метро! И напомнил себе, что может-таки оторваться от масс: встретит мэтра, пройдёт телепередача…

О, передача! Пик жизни и славы! Репетиция уже была, она удалась. За столом в студии рядом со знаменитым ныне ведущим, недавним комсомольским лидером по фамилии Кагэбович, отвергнувшим своё позорное прошлое навсегда, он, Зайцев-Трахтенберия говорил, вещал миру, не представляя, например, тяжести наручников. Он старался не думать о том, что за такую болтовню можно угодить в «страну ГУЛАГ». Хотя догадывался, конечно, о своём уголовном поведении. Его великий заказчик и мэтр Афанасий Иноперцев, например, носил «браслеты» в Воркуте, ещё задолго до Виннипега, где он хорошо отдохнул на просторе радостного зарубежья, и Зайцеву пообещал туда скорый переезд… Надо-надо, заждалась Канада…

С чувством прекрасно складывающейся жизни вынырнул Зайцев из метро и пересел в лимузин. Водитель и ещё трое, слегка известные Зайцеву, сличили фотографию на паспорте с личностью, и кортеж (а это был именно кортеж) двинулся на немалой скорости в Шереметьево-два.

Писатель Антон Дормидонтович Боборышин проснулся на даче в посёлке Истра, разгрёб снег. Всю ночь не спалось. Прочёл чёрную толстую книгу, составленную из нескольких авторов, но будто сочинённую одним активным подлецом, которому эту пакостную книгу, наверняка, заказали. Боборышин, конечно, догадывался, кто был заказчиком этого убийства. Писатель разогрел «запорожец» и по расчищенному от снега пространству рванул со двора. Дальше он не столь лихо выруливал, а с трудом, треща «боевой машиной» (так говаривал) на всё шоссе и окрестности. После Дедовска полегчало, а то так было тяжело на сердце, так тяжело!

Он ехал заседать в Приёмной комиссии Союза писателей. Боборышин уже не молод, ему шестьдесят, он сочинил немало: «Фронтовые повести», «Калины зов», «Вечерние посиделки», «Плетень родного дома». Все изданы и переизданы большими тиражами. Критики его хвалили за лиризм, за «тонкое восприятие мира» и за «патриотизм в воспевании малой родины», с которой он уехал в Москву, но, конечно, не расстался окончательно. Что касается лирики, то она, к сожалению, в прошлом.

Его последняя книга названа «Проклятые времена». Пришлось на деньги издавать, спонсора искать. Кое-как нашёл, кое-как издал… Тираж ничтожный; и о современной жизни, о проклятых временах с позиции Боборышина могли узнать лишь несколько друзей…

А вот ту книжку чёрную, которую он читал нынче ночью, издали огромным тиражом… В голове носились обрывки из этой подлой книги, мешая вождению автомобиля.

Евгении приснилась бабушка, тоже Женя, и приснился ей Александр Емельянович. Проснувшись, Женюрка, как её звали в молодости, смотрела своим твёрдым коммунистическим взглядом в тёмное утреннее окно, догадываясь, что это был не сон. Если б она не была круглой атеисткой, то не так бы поразилась тому, что произошло. Но успокоилась. Всю свою жизнь она испытывала на крепость трансформаторы и научилась спокойно глядеть в пламя очередного взрыва. И теперь, столкнувшись с потусторонними явлениями, решила и с ними обойтись просто, разумно, будто они, явления эти, – реальная жизнь.

Бабушка. Александр Широков, гений мировой литературы. Они оказались беззащитными под невиданным напором клеветы! «Защити нас, смелая Женюрка!» – сказала бабушка. «Да, девочка, защити нас», – поддержал Александр Емельянович. Голоса.

– Ну как мне, братцы, вас защитить?! – спросила немного растерянно, но тут же собрала всю свою волю и смело воскликнула: – Если не я, то кто же?

Она немедленно взялась за дело, набрав номер телефона:

– Клотильда Сидоровна, отдайте, пожалуйста, государству черновики Александра Широкова! – проговорила Женюрка, сурово сдвинув брови над прямо глядящими немигающими глазами под звенящую в душе песню: «Мы идём, не свернём, потому что мы Ленина имя в сердцах своих несём».

– Ты што, шу ума шошла, Евгения, – ответила, поедая плюшку, Клотильда Сидоровна, мечтавшая в будущем завтракать паюсной икрой и прочими запрещёнными врачами яствами. – Какие шерновики? Ты же знаешь, как мы переезжали из Троицкого в Козихинский, целых десять метров между домами!

– Не может быть! – воскликнула молодо Евгения, сама бабка пятидесяти лет. – Там же только помойка. Кроме помойки, ничего между этими домами нет!

– Вот и провалились, значит, в помойку. И больше мне не звони, – сказала старуха и трубку швырнула.

Пока Клотильда Сидоровна говорила по телефону, рядом с нею в лакейской готовности возвышался некто: может быть, это был обыкновенный перекупщик, может быть, черт, дьявол, Воланд, так сказать. Во всяком случае, соседка Чернилина так и сказала нынче, просовывая плюшку боком в узкую дверную щель:

– Опять к вам Воланд бежит, я видела его со стороны Бронной, когда заворачивала во двор.

«Интересно, а будет он меня возить в колясочке на Патриаршие?» – возмечтала старушка, поглядев с нежностью на трубно-бурчащего доброжелательного господина.

Глава вторая