Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан
Их традиции, обычаи, веками не менявшиеся и даже молью не тронутые законы то ли язычества, то ли какой другой веры, но почему-то привязанной к христианской церкви – самые нужные и прекрасные! Всё же остальное – уродливо, нехорошо и растлевающе. Папа окончил два разных педагогических института и два разных факультета, надеясь при полном параде вернуться в родное село, чтоб тоже публично кушать по утрам белый хлеб и на приветствие односельчан гордо кивать в ответ с высоты своего величия. Однако жизнь повернулась иначе: как-то раз, когда папа вместе с другими сельчанами спустился в «Балшой Город» менять табак и картошку на поношенные штаны, он встретил городскую «тэвучку» (девушку), которая произвела на него неизгладимое впечатление своей уверенностью, манерой «держаться», интеллектом и образованностью. Она не боялась переходить дорогу, по которой туда-сюда ездили огромные железные машины, знала название всех одинаковых улиц Большого Города, с некоторыми людьми здоровалась и чувствовала себя совершенно свободно. Она тоже, казалось, обрадовалась этому знакомству, потому что у папы были широкие плечи и узкая талия. Тогда папа решил больше в родное село не возвращаться и быть городским. Он женился на маме и за мощность характера, которым сам явно не обладал, стал боготворить её не меньше, чем его «селенские» (односельчане) всю историю Древней Греции и двенадцать богов в придачу. Мама с папой поселились в Большом Городе. Мама, взяв на себя роль «жертвенного агнца», решила сделать вид, что приняла решение положить всю свою жизнь без остатка на «духовный рост» и «облагораживание» мужа с внешностью бога Аполлона, бывшего жителя села, до которого «эдеш, эдеш» (едешь, едешь)…
В их дом в городе, когда Аделаида была маленькой, несколько раз приезжали какие-то родственники из деревни. В непривычной обстановке они хмурились ещё больше, были одеты во всё чёрное и очень громко разговаривали почему-то на турецком. А когда не разговаривали, на их угрюмых лицах блуждало агрессивно-настороженное выражение. Родственники словно находились в постоянном ожидании посягательств на их честь как минимум мамонта, забывшего вымереть вместе с остальными. Чтоб не опозорить память о доблестных героях Древней Эллады, родственники всегда были готовы дать сексуально озабоченному мамонту отпор! Они выставляли грудь вперёд и постоянно вертели головой, оглядываясь по сторонам. При этом в их глазах пластом застывшей лавы лежал вопрос:
– А, што будэт што?
В переводе на советский русский язык это значило:
Нам нет преградНи в море, ни на суше!
Племянники папы как-то всё-таки его стеснялись и уважали за неимоверную физическую силу. Хоть они по возрасту и были с папой почти ровесниками, но «бракадэл» в лицо его не называл никто. Это было уже младшее поколение «нашых селенских», к тому же понемногу перебиравшихся в город. «Бракодэлам» не называли, но и никакой радости по случаю принадлежности Аделаиды к их фамилии тоже не испытывали. В свои редкие посещения дяди, неизменно хвалили Сёму:
– Малшик нам очэн панравился! Черушур! (Мальчик нам очень понравился. Чересчур!)
Аделаида стояла в дверях, провожая их взглядом.
«Почему они делают вид, что меня вообще не замечают? – думала она. – Почему со мной никто так и не заговорил? Я же могу столько интересного рассказать! Почему понравился только „малшик“? От того, что я „дэвучка“ – я не человек?! Или они меня не видят, потому что я… ну… как это сказать… не то, чтобы очень толстая и страшная, а… ну, у меня нет шеи? Ну и что? Я же обязательно потом похудею! Меня, как и всех, тоже потом замуж возьмут! Или они думают, что не возьмут потому, что я толстая, а другие будут считать, что не взяли, потому что я тоже „шансонэтка“?! Или разве со мной совсем неинтересно? Но родственники совсем меня не знают!» А если не знаешь – как можно сказать: нравится тебе человек или нет? Почему они всегда говорят не «сын» и не «Семён», а «малшик»? Они и про своих детей так говорят:
– Мена тва малшик эст! (У меня есть два мальчика.)
Не «два сына», а именно «тва малшик».
Как-то странно всё это… странно, непонятно и… очень некрасиво…
А в русском учебнике истории, там, где про революцию и парад на Красной площади, на картинках видно, как идут папа, мама, дочка с косичками и сыночек маленький. И кажется, они не стесняются, что у дочки, которая почти Аделаидина ровесница, коротенькая юбка, и они, кажется, не стесняются, что она вообще девочка и лезет вперёд!
– Пап, бабушка работала, дед курил «папрос», а что вы делали? Дети, я имею в виду.
– Ну, дадя Ёрго жэнился когда ми с Янисом бил малэнки и ушол аделна. Ми работали в колхозе. Касит траву начинали когда солнце пачти вишло и канчали ночу. Мнэ дажэ медал дали «За доблесны труд». Мнэ тринацать лэт било, преставляэш?! Я тринацат лэт работал, а тин э можеш «пяторки» палучит! Тин э забила? Скоро вторник, я апяг в школу приду! Тагда сматри! (Дядя Ёрго женился, когда мы с Янисом были маленькие, и ушёл жить отдельно. Мы работали в колхозе. Косить траву начинали, когда солнце почти вышло, и заканчивали ночью. Мне даже медаль дали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». Мне тогда тринадцать лет было, представляешь? Я в тринадцать лет уже работал, а ты не можешь «пятёрки» получать!)
– Дядя Янис с тобой работал?
– Канэшна! Знаэш, как работали? Отстават от взрослих нелзя, потому что задние подходят и если апоздаешь – каса по ногам даст. (Конечно! Знаешь как работали? Отставать от взрослых было нельзя, потому что задние нагоняли, и если опаздываешь, могли полоснуть косой по ногам.)
– А когда свободное время было, что делали?
– У нас аткуда свабодни время била?!. Сперва сажали, сеяли, потом прополка дэлали, паливали, выращивали. Картошку чистили от каларадски жук, пшеницу саранча кушала. Потом уже сабирали, насили пшеницу мешками в город, на хлэб мэняли.
– Ходили пешком?! Это же так далеко!
– Зачэм далеко?! Утром видэш, вэчэр уже там. Заготавливали корм для каров на зиму. Адын раз карова родыл болнова тиелонка. Мне его жалко бил оставлят – там холодно било. Я на руках ночу стал принасит эво дамой и спатс ним. Утром апят относил. Потом тэлёнок уже вирос, поправился, а я эво ешо насил на руках туда-суда…
– Ты был таким сильным?!
Э-э-х! Что сказат… Один раз к нам в дэрэвню приэхал цирк, и сказал, что будэт виступать силач. Вишал мущина в полосатам купалнике и стал гири брасат. Ми всэ как начали свистэт! Патом пабэжали, принэсли с улицы один длинни-длинни рэлс. Я палажил этотрэлс на плэчо и полдэрэвни павесилса с адной стараны, полдэрэвни – другой. Я стаял посэрэдинэ и этот рэлс сагнулся!
– Правда?!
– Хочэш спраси у каво хочэш! Вот када придут нашы, спраси – они тэбэ раскажут!
– Как я спрошу, если они со мной не разговаривают?!
– Пачэму нэ разгавариваут? Нэ гавари глупасти!
Чем приставать с расспросами к родственникам, которые её в упор не видят, Аделаида предпочитает соглашаться со всем сказанным папой:
– Верю, верю, чего мне спрашивать… А ещё что делали?
– Эщо поливали табак. У нас била землиа, и мая мама сажал табак.
– Зачем он ей?!
– Нэ эму, папе! Он курыл.
– Столько курил?!
– Ну, вабще многа курил. Мы втраём – я, Янис и наша мама спэрва сажали табак, патом насили воду вёдрами из рэки паливали, патом сабирали эво, раскладивали, сушили, переварачивали листя, патом нарэзали, потом…
– Потом дед курил, да?
– Да. Он дажэ ночу вставал курил.
– Так чего он сам воду не носил?!
– Он балной бил.
– Чем?! И если он был таким больным, что не работал, то разве больным можно столько курить?! Может, он от табака заболел?! Чем больной?
– Нэ знаю… Нэ сказал… Токо сидэл и курил. Человэк если не балной сгоко на адном местэ сидэт нэ можэт. Он ходит должэн, работат, чем-нибудь интэрэсаваца…
– Но больной и курить по ночам не может! Или лечить его надо было, в больницу везти, что ли…
– Мой атэц никада в жизни к врачам нэ хадыл! Даже к фелшерице! И матэри не разрешал. Мая мама всех нас радил дома! Соседки пришли, памагли. Что плахова? Мы – дэти все здоровыэ и нармалныэ! Зачэм аца в балницу атнэсти надо било? Он никаму не мэшал! Просто сидэл челавек и курил. Всё!
– Так бабушка почти одна всё время работала и вас вырастила?! И ещё за ним смотрела!
– Эээ! А кто должэн за дэтми сматрэт?! Женщина далжна! Зачэм тагда женилса? Здаровая, рабатащая – и сматрэла! Что ошо далжна била дэлат? Ти уроки сдэлала? – Аделаида только что было удивилась, что папа разговаривает с ней уже в течение десяти минут и только разочек вспомнил про «вторник», который «скоро». – Сматри: сейчас сидышь, разние глупасти балтаешь, а завтра «четвёрку» палучиш и ты знаэшь, что патом будэт!
Аделаида знала, и доподлинно…
Только было страшно обидно, что она никогда не могла поговорить с папой нормально и столько, сколько ей надо. Ей хотелось так многое спросить, так о многом узнать, что-то пообсуждать, о чём-то, может, даже поспорить. Но когда ему что-то не нравилось, или он просто считал, что слишком много времени уделил беседам с Аделаидой, папа неизменно вспоминал про возможную «четвёрку» и строго говорил:
