Александр Лапин - Вихри перемен
– Страшноватая арифметика. А я, знаешь, чего боялся больше всего? Запятнаться кровью своих. Но операция «Гром» не состоялась. Говорят, наш идейный вдохновитель, шеф Крючков, сдрейфил.
– Короче, не путч, а так, оперетка получилась, – замечает Алексей, наливая еще по граммульке. – Повезло нам, Толян. И сами живы остались. И в крови не запачкались.
– Да уж. Повезло, – с сомнением качает головою Казаков. – А кровь-то все равно пролилась! Пацаны, мальчишки, решив, что начался штурм, кинулись защищать Белый дом. Трое погибли под гусеницами бронетранспортера. У моста. Это как?
– Случайность. Нелепая случайность!
– Ты знаешь, из этой истории с путчем я один вывод для себя сейчас сделал. Что бы ни произошло, а я думаю, еще много чего будет на свете происходить, нам при любой погоде надо держаться вместе. Тут, наверняка, скоро такое пойдет! Брат на брата. Сын на отца. Как в Гражданскую было.
– Не дай бог!
– До бога высоко, а до царя далеко.
– Не дай бог! – еще раз повторяет Казаков.
– А знаешь, прямо над дачей Горбачева, высоко в горах, стоит разрушенная церковь. Построена она в честь чудесного спасения царской семьи. Ничего тебе это не говорит?
Но Казаков так и не понимает, при чем здесь церковь, и упрямо гнет свое:
– Да, у тебя история будет покруче, чем у меня. Ты, можно сказать, историческая личность. На пенсии будешь ходить по школам. Этакий ветеран демократии. Будешь, шамкая, рассказывать, как боролся с путчистами и спасал жизнь президента, – смеется он.
– Это, старик, вряд ли. Я вообще-то хочу подать в отставку.
– Почему? Вы ж теперь на коне…
– Я так понимаю, история на этом не закончилась. Впереди много еще чего. И быть игрушкой в руках таких, как эти… не хочу.
– Ну, смотри, Леха! А я не знаю. Я ведь ничего другого не умею делать. Только свою работу…
– Ну, давай спать укладываться… Утро вечера мудренее, как говорит моя матушка. Надо заспать беду…
– Почему беду?
– Наивный ты человек, Толя. Ведь это наше ведомство теперь все в дерьме извалялось. А Ельцин такого не простит. Грядут большие перемены. Может, и батю моего попрут…
VI
«История древняя как мир. Удавшийся переворот историки называют революцией. Иногда даже великой революцией. Неудавшийся – путчем. Комитет по чрезвычайному положению потерпел фиаско. Потому что власть – это такая чрезвычайно хрупкая вещь. Невидимая и неслышимая. И держится она на чем-то вроде общественного договора. Собрались люди. И решили, что будут слушаться того-то и того-то. А почему? Да потому, что он умный, сильный, смелый! И будет горой стоять за наши интересы. Но проходит время. И люди перестают слушать и слышать власть. И вот она была. И нетути ее. И уже не вернуть. Никогда. Люди не принимают. Так, в сущности, произошло и сейчас. Не сумели ребята из ГКЧП власть свою утвердить. Не признали ее люди. Не захотели признавать. И что в итоге? Не помогли ни танки, ни солдаты. Ничего не помогло».
Так думает Александр Дубравин, шагая вместе с Алексеем Дунелиным вечером после августовского путча к станции метро. И еще он вспоминает, как раннею весною к ним на встречу в редакцию приходил новый премьер-министр в российском Правительстве Ельцина – некто Иван Силаев. Этакий белый, пушистый дедушка, перешедший на сторону демократов из союзных «партократов». А они, журналюги, все пытали его: «Чем же вы на самом деле управляете?» И получалось из его ответов – ничем. А он, Дубравин, задал старому управленцу сакраментальный вопрос, с подковыркой:
– А золотой запас у вашего правительства есть?
На что Силаев растерянно заметил:
– Нет у нас золота!
Когда он ушел, они выскочили в коридор и долго ржали с Алексеем Дунелиным над всей этой опереточной ситуацией:
– Батька, что ж ты за атаман, коли нету у тебя золотого запасу?!
Дураки были. Поэтому и не понимали, как без золотого запаса, без нефти, газа, министерств, ведомств могут эти люди взять власть в свои руки. Ан видишь, как все повернулось. Они смеялись. А ГКЧП испугалось. И власть сама упала в руки Ельцина. Потому что он сумел овладеть мнением народным, понял его чаяния и надежды.
Что будет завтра? Они не знают. Но сегодня радуются, как дети. Радуются тому, что вечер теплый, что не остановит их патруль за нарушение комендантского часа. Радуются, что победили. И свой страх и ненавистный режим.
И эта радость, как когда-то в юности, распирает грудь, хочет выплеснуться наружу, выйти на поверхность. Залить все вокруг.
Они победили! Они устояли! Они не безликая серая масса! А граждане!
И поэтому неожиданно даже для самого себя Дубравин слезно-счастливо смеется и кричит на всю улицу:
– Леха! Мы не быдло! Слышишь?! Мы люди! Леха!
И уже в фойе метро, толкая болтающуюся туда-сюда дверь, он повторяет эти слова еще и еще.
VII
Чудесный рождественский вечер. Маленький, тихий немецкий городок Меминген по случаю праздника украсился цветными гирляндами, мигающими огоньками и зелеными искусственными елками. Витрины богатых магазинов призывают народ на новогодние распродажи. Огромными буквами и цифрами обозначены праздничные скидки на обувь, одежду, парфюмерию, телевизоры, бытовую технику и все такое прочее, что можно подарить бюргеру на Рождество.
А еще, удивительное дело, в витринах появились так называемые вертепы, изображающие с помощью кукол сценки из священного писания.
Андрей Франк и его семейство вдоволь набродились по чистым уютным улочкам, насмотрелись на искусно раскрашенных Марию, Иосифа, Святого младенца, волхвов. И наконец, вернулись к себе. В общежитие Красного Креста.
Третью неделю они живут здесь. В тех самых комнатах, в которых в семидесятые жили бывшие советские диссиденты. И можно сказать, они неплохо устроились. Апартаменты из двух комнат плюс кладовая объемом десять квадратных метров.
Жить можно. И жить нужно.
Он все сделал правильно. Как мужчина, привыкший сам решать свои проблемы, все просчитал. И выбрал эту судьбу. Но неделю тому назад случилось непоправимое. Человек, с которым он договорился обо всем, умер. Скончался скоропостижно директор Казахского телевидения, на которое он, Андрей, должен был работать в Германии. Само собой, зависли все договоренности о передаче, о финансировании корпункта, о статусе Франка.
И теперь он сидит у телевизора в единственной свободной комнате (во второй свалены вещи) и мучительно размышляет о будущем.
Нерадостные это мысли. Позавчера он был в миграционной службе. Получил пособие. Шестьсот марок в месяц. На все. Не удержался, спросил невзрачного, но очень важного молодого лысого чиновника:
– А можно ли жить хоть как-то на эти деньги?
И тот ему доступно объяснил:
– В Фатерленд за год въезжает несколько сотен тысяч переселенцев. И всех надо адаптировать. Не дать им умереть с голоду…
Ну, и далее по тексту, из которого вытекало, что Германия не резиновая. И на всех конфеток не напасешься.
Короче говоря, зависли они в этом лагере для переселенцев. А самое главное, он не знает, куда идти. К кому? Что делать? Ведь как на самом деле функционирует здешняя система, ему неизвестно.
А незнающий, что мертвый. Он не может воспользоваться даже теми правами, которые ему предоставлены.
Но «орднунг ист орднунг», а праздник есть праздник. Немцы, настоящие немцы, на которых хотят быть похожими все переселенцы, отложили все дела в сторону и тихо сидят по домам. Дружно смотрят телевизор.
Так что, чай дымится на столе. Варенье и торт тоже наличествуют. Печенье тает во рту, оставляя малиновое послевкусие.
По цветному телевизору идут новости. Сын Валерий сидит сбоку. Отставил в сторону чашку и говорит:
– Опять, смотрите, Горбачев выступает. Грустный такой. Что это он нам говорит, наш дорогой Михаил Сергеевич? – И через секунду: – Папа, слушай, он говорит, Советский Союз прекратил свое существование! Это как?
Андрей вдруг чувствует, что у него кружится голова. И все плывет перед глазами. Он слушает комментатора и не может поверить тому, что слышит.
Это шок. Самый большой шок в его жизни. В эту секунду он понимает, что он здесь, в Германии, – никто. И там, в Казахстане, он теперь тоже никто. Человек без имени, без страны.
Так в некоем оцепенении он сидит несколько минут. Пытается осмыслить происходящее. Нащупать хоть какую-то почву под ногами. Но мысли беспорядочно скачут в голове, никак не выстраиваясь хоть в какую-то логическую конструкцию.
Может, это все сон?
Но позади него раздаются какие-то короткие всхлипы и завывания. Он оборачивается, чтобы посмотреть. Жена стоит напротив него. И слезы у нее, как у ребенка, текут по щекам. Она их смахивает. А они текут и текут. Всхлипывая, она вытирает эти слезы и приговаривает, как в каком-то летаргическом сне:
– Андрюша! Поехали домой! Назад поехали. Домой, а?
И она, и сын одинаково смотрят на него с надеждой.
Честно говоря, он страшно растерялся. Сначала захотел закричать на жену: «Замолчи! Куда домой? Нету у нас дома! Ничего там больше нет! А квартиру? А работу где искать?»
