Елена Есина - Завтра октябрь. Несветские истории
Она все меня спрашивала, когда пойдем на пластическую операцию, когда да когда.
– Да, находимся, – я ей говорила, – еще по пластическим операциям.
А когда она болела и все понимала, говорила мне:
– Машка, живи сейчас. Мне вот муж говорил – все потом да потом, в бизнес все вкладывался, шубу потом, машину нормальную потом, а у меня этого потом и не будет.
Так она говорила. А еще она сказала мне в другой раз:
– Сорок лет, но мои. Лодочкой проплыла по жизни. – И объяснила мне, что всегда была под сильной мужской защитой и заботой. Сначала отца, а потом мужа.
Все понимала и была благодарна. Но и про шубу и машину тоже помнила.
Желания наши всегда опережают жизнь. За ними и тянемся. Тянемся, пока живы.
Египет
Ночь. Египет. Ветер. Сильный ветер. Я на балконе своего номера, в комнате спят дети – моя дочь и сын подруги. Мы с подругой сегодня выпили и танцевали на дискотеке. Потом я ушла. Сказала, что дверь будет не закрыта, если она захочет забрать своего сына. Вот она и не закрыта.
Я не легла спать, а взяла компьютер, вышла на балкон и под шум прибоя…
Под шуршащий шум прибоя трогаю клавиши и улыбаюсь. Ветер, разбивающийся о камни, скал и корпусов, касается моего лица, моих рук, и я хочу, чтобы он сам нажимал на клавиши. Я же буду читать – что он поведает.
Ветры дуют в наших душах, продувают мозги, направляют действия. Сила и направление ветров меняются день ото дня, а кто руководит этими природными явлениями – поди найди.
Лишь в некоторые минуты устанавливается полный штиль, «ноль метров в секунду». В эти мгновенья мы слышим себя. Что сообщает покой? Покой говорит о любви и о целостности.
Но покой так редок и так короток. Потому что извне, с четырех сторон – движение, потому что в тебе по четырем сторонам – движение.
Четыре на четыре равно шестнадцати. И ты рвешься на шестнадцать частей, но не забываешь каждую из них умножить в уме еще на шестнадцать. А шестнадцать на шестнадцать – считайте сами. К этому числу прибавьте количество своих лет, бед и радостей.
И получайте то, что имеете, запивайте это, кто чем привык. Заедайте лишними калориями, давайте! Получайте к проблемам еще и килограммы, заявляйте самодовольно, что жизнь удалась! Врите себе и окружающим.
А ветры дуют, куда и как хотят, они в отличие от людей свободны. Ведь это у людей есть быт, привязанности и обязанности – прищепки, которые намертво пришпилили наши души к натянутым веревкам времени. Души не улетают с порывами ветра, а только высушиваются, выгорают на солнце и истончаются от рвущих их ветров.
И будет ли это истощение болезненным бессилием или обратится худобой статного воина, питающегося победами, – от души и зависит.
Должны быть благодарны души ветрам: северному, южному, восточному и западному. Каждый из них принес со своей стороны знания, свои дни, ночи и озарения. Каждый привел свои приливы и отливы. Рост и падение, но падение – суть рост, ведь нет другого выхода, как встать и идти снова.
Редко бывали дни безветрия, отдыхали души и томились в неге, смотрели души вдаль и ждали ветра.
Потому что всякая душа в своем теле, каждая в своих обстоятельствах, привычках и обязательствах. Знают наши души точно, что пришли они на эту Землю, где есть стороны света, где есть добро и зло, боль и радость, суррогат и поиск истин. Пришли они сюда, чтобы изведать чувства, чтобы закалили их ветры и выбелило солнце.
Ночь. И египетский ветер. Не я.
Песочные часы
В ресторане «Пушкин» по выходным для детей дают детские спектакли. Люба моя уже несколько раз предлагала там попить чайку, а дочкам – культурная программа. Все никак не получалось. В прошлые выходные заказали столик на 27 февраля. В пятницу ей звоню:
– Люб, завтра суббота рабочая, из-за праздников перенесли. Может, спектакля не будет и заказ следует снять?
– Успокойся, те, кто обедает по выходным в «Пушкине», не работают, так что спектакль будет.
– Ну вот. А я тогда что там делать буду? Я ж работаю.
– То же самое, что и те, кто не работает.
– Так это раньше надо было делать что-то такое «то же самое». Мне вот, чтобы в «Пушкин» сходить, надо поработать.
После разъединения Люба перезванивает минут через пять:
– Маш, прости меня, пожалуйста, за все, за все.
Я выдержала паузу, Люба бывает неожиданной.
– Что-то я сейчас вспомнила, что, когда я тебя только узнала, ты такая хорошая была, такая светлая. Это я тебя испортила. Ты бы раньше никогда не сказала, что тебе надо было делать то же самое, что неработающим людям. Ты знала, что ты врач, что помогаешь людям, ты как-то могла держать дистанцию между собой и неправедным миром. Ну как я могла? Прости, ладно. Я буду замаливать этот грех.
– Люба, ну это ты меня прости тогда.
– За что, Господи?
– Ну за то, что не я тебя исправила, а была столь слаба и позволила испортить себя. Нет в этом твоей вины. Значит, я была готова к тому, чтобы испортиться. Ну, хорош, Люб. Ты же знаешь историю наших непростых отношений, и я в них до сих пор ничего не понимаю. Потому мы и вместе столько лет. Все понятное становится скучным, с тобой не соскучишься, с Женей моим не соскучишься. И я, наверно, до конца дней своих буду разгадывать – в качестве какого урока вы мне даны. А я вам.
Разговор этот, в общем-то, серьезный, но произносится он со смехом. Я про Любу писать пробовала, о ней, конечно, надо написать книгу. Не получается. И дело не только в отсутствии времени. Это очень худенькая женщина очень много в себя вмещает. Когда один из ее мужчин ходил к человеку с магическими способностями, чтобы та спасла его от Любиных колдовских чар (ну, так он решил), экстрасенс сказала ему, что Любина бабушка умирает, и все ее знания передадутся ее внучке. Может быть, кстати. Но Люба сейчас очень воцерковлена. И, может быть, ее вот эта сила и заставляет часами просиживать в молитвах.
В пятницу вечером отвезла Лизу Любе в Переделкино, чтобы из-за моей работы дети на спектакль не опоздали. Но в «Пушкин» они не пошли. Зато попали в музей К. Чуковского. Я там оказалась впервые, что, конечно, ужасно при том, что в Переделкино бываю часто уже в течение многих лет. Это не музей, а настоящая машина времени. Во дворе «Чудо-дерево» обвешано, как елка, детскими сандалиями, ботиночками и носочками. По дому, сохранившему дух пятидесятых-семидесятых годов, водил и рассказывал о доме и о поэте очень добрый, в современных понятиях, странный молодой человек. Он одет, мне показалось, в одежду тех далеких лет. Запомнила его крупной вязки оранжевый свитер. Мы такие на спицах вязали еще в школьные годы.
Молодой человек, закончив демонстрировать первый этаж, очень серьезно звонил на второй игрушечному льву и спрашивал этого льва: может ли он привести двух чудесных особ Лизу и Алису, они нетерпеливо хотят познакомиться со Львом и посмотреть экспозицию. И первое, что мы видели на втором – это комод, на нем старинный телефон с диском для набора цифр и лев – пластмассовый, игрушечный, размером с небольшого кота.
На экскурсию я пришла позже, после работы, на первом этаже Люба была с девчонками без меня. Но и те двадцать минут, которые я провела с ними на втором этаже, растопили какую-то глыбу льда в груди. Улыбка не сходила с уст до вечера. Этот дом сохранил дух творчества и смыслов тех далеких лет и на какое-то короткое время заместил во мне наш современный реализм и непробиваемый материализм.
– Ну, что, Маша, пошли, – мы уже давно в доме. Люба в юбке ниже колен что-то разыскивает по книжным полкам.
Я смотрю поставленный ею диск про паломничество:
– Куда?
– На службу. Сегодня исповедуемся, завтра причастимся. – Люба нашла, наконец, листочек, на котором, по всей видимости, записала грехи за неделю.
Я, где-то в душе завидовавшая тем, кто верит по-настоящему, понимаю, что не готова, зачем-то иду.
Отстояли службу, встали в очередь на исповедь. Смотрю. Кто по бумажке, кто своими словами шепчут батюшке свои грехи, дети встают на цыпочки и что-то (что?) рассказывают, батюшка кого-то просто отмаливает, с кем-то беседует, потом отмаливает. Прошла Люба – долгий разговор. Молитва.
Мне пришлось пропустить женщину с ребенком, потом бабушку и все время меня порывает уйти с исповеди, ну не осознаю я в данный момент своих грехов, все это не так делается. Но я не ушла.
Текст своей исповеди я не озвучиваю, не буду приводить и проповедь батюшки, просто его последние мне слова:
– Я не могу читать тебе разрешительную молитву.
– Спасибо, святой отец!
И правда – спасибо! Спасибо, что понял все мои сомнения и понял мою неискренность, если бы меня, как всех верующих, он отмолил, он бы добавил к моим сомнениям церкви в «минус», а он к моим сомнениям добавил в «плюс».
Значит, есть батюшки, которые слышат человека, чувствуют его.
Ночевать остались у Любы в Переделкино. Я пребывала в каком-то задумчивом «ауте». Не получить разрешение на причастие – это серьезно. Люба, понимая, больше молчала. Уйдя укладывать на второй этаж дочь, я больше не спустилась.
