Александр Интелл - Пиксельный
Но спустя некоторое время страх забывался, и я снова мечтал. Наверное, ни один человек в мире не способен просто взять и забаррикадировать в себе подобное состояние. Те, кто его испытывал, наверняка знали, что сопротивление бессмысленно. Слишком уж невыносимо рвется из тебя.
Чаще всего о таких катастрофах я мечтал перед какой-нибудь контрольной, или когда было необходимо на время становиться ответственным, собранным, принимать сложные и важные решения своим маленьким, глупеньким мозгом. Я думал, как стало бы круто, если взять, и жизнь заменить на игру… Все что тебя окружает, сложное и несправедливое – убрать, а на освободившееся место поместить игру, в которой неймется очутиться.
Ведь жизнь неустанно требует принимать никчемные, никому, в сущности, ненужные решения, вечно занимать голову ничегошечки не значимыми проблемами, бессмысленными вещами. Боже мой! Как же я не хотел всего этого!
Логика то была простая: зачем оно вообще нужно? Есть более важные занятия, например, спасать мир от инопланетных захватчиков, или в одиночку уничтожать террористическую группировку, выручать принцесс и бить драконов.
И что же? И я был прав! Все оказалось именно так, как я полагал в то время своим маленьким и глупеньким мозгом. Всю жизнь мы свершаем никчемные поступки, благодарим судьбу за подкинутую косточку на манер выплаты жалкой премии в размере двадцати процентов от зарплаты; благословляем, что она не наслала кару вроде сюжета с сокращением персонала, умиляемся самым несносным достижениям. А на деле хотим все того же: горы свергать, принцесс спасать, убивать чудовищ и прославляться, искать сокровища, участвовать в благородных и опасных приключениях, искренне и горделиво рисковать жизнью ради чего-то светлого, чего-то, что может изменить мир, или поможет ему измениться. Хотим, хотим…
Но вместо этого мы сперва выслушиваем жизненные установки от учителей в школе, до сих пор хранящих партбилет в тумбочке. Они, может быть, и достойны преподавать науки, но совершенно не имеют право учить жизни, потому как сами в ней не преуспели. Затем в институте нам вешают лапшу все те же учителя, может только чуть матерее. И все это время совершаем никчемные поступки, продиктованные нашей бесславной жизнью, пребывая в надежде, будто это приведет к чему-то стоящему. Чему-то, что всегда не терпится совершить, чтобы в старости, когда по вечерам, похлебывая горячий душистый чай в компании с внуками, рассказывать о своей жизни, и не стыдиться за нее.
И мы ведь надеялись и ждали. И что? А ничего! Ни-че-го! Школа, институт и кружок бальных танцев сменился работой, где идиот-начальник изощренно шепчет в уши, намекает, какое ты ничтожество, и ты все так же совершаешь никчемные дела, и все так же терпишь, ждешь и надеешься. Конец.
Получается, в современной жизни места подвигу нет? Не осталось того зазора, в котором могут проявиться настоящие, пусть и скрытые герои? Неужели у нас отняли право на подвиг?
Стране не нужны герои? Миру не нужные герои?
Выходит, что они нужны только начальникам, подлым и мерзким начальникам: подвиг на работе, подвиг… в офисе! Боже, как же это жалко звучит: подвиг в офисе! Это, в сущности, обесценивание подвига, обесценивание героев. Ради кого, ради чего совершать?
Стране не нужны герои. Миру не нужны герои.
Сегодня я наконец-то исполняю, чего хотел последнюю неделю – запираюсь в уютной комнатке, приспособленной под рабочий кабинет, и принимаюсь писать.
Мой рабочий кабинет представляет собой стол, кресло, компьютер с WI-FI и одну большую полку-стеллаж с книгами, распечатанными рукописями и прочими рабочими инструментами. Иногда я здесь просто люблю почитать, атмосфера располагает.
Признаться, сегодня все получается, и за утро я ваяю тридцать тысяч знаков. Мои книжки имеют скромный объем, но легко потягаются с самыми маститыми романами современности. Более четырехсот тысяч знаков с пробелами мой юный читатель обрабатывает своим активно развивающимся мозгом. Ну не круто ли? Вот что я называю… полезным делом.
В этой книжке я намного серьезнее подошел к тому, что люблю называть TheNatureoftheCharacters. Они уже личности, маленькие личности тринадцати – четырнадцати лет отроду, а не пустые болванчики из первых книг. Читатели растут. Растут вместе с любимыми персонажами.
Герои моих книг не сношаются в четырнадцатилетнем возрасте, как среднестатические сверстники, не бухают пиво на улице, не опорожняют мочевой пузырь в подъездах, не блюют в лифтах, заполняя до потолка. Они другие. И я хочу, чтобы читатели моих книг равнялись на тех персов, а не на сверстников, ставящих рекорды по дисциплине «кто раньше начал этим заниматься».
Я не навязываю что-то, Боже упаси. И вообще ненавижу, если кто-то что-то да кому-то навязывает. Я хочу дать выбор. Посмотрите, сравните жизни сверстников, и тех, о ком пишу; сопоставьте тех и этих, кучкующися под окном с бутылками пива и гыгыкающих на двадцать тысяч децибел второй час к ряду. Я испытываю настоящее благоговение, представляя моих читателей уже взрослыми людьми. Умные, красивые люди, может быть, иногда вспоминающие, может быть, даже благодарные за книги детства. Книги, которые помогли сформировать их взгляды, убеждения, повлиявшие на их мировоззрение. Те книги, которые они бы рекомендовали своим детям, мои книги. Хочется прожить эту жизнь и оставить что-то полезное, значимое.
Только ужасно понимать, что самые лучшие идеи ты реализовал, а свежих, увы, остается все меньше и меньше; начинать новую с каждым разом труднее. О чем еще? Все главное изложил, как мог, все, что хотел выразить – напечаталось и прочиталось. По второму кругу? Нет, это как на гордость наступить. Просто писать что пишется? Нет, графоманские высеры выдавать не хочется совершенно.
Хочу быть как моя любимая Джоан. Написать семь «Поттеров» и остановиться. Отдыхать. Ну, к финалу моей истории продаж как у Джоан конечно не достичь, чтобы потом жить безбедно. Поэтому придется…
Но тридцать тысяч за неделю совершенно не достаточно, пытаясь догнать Роулинг. Поэтому надо стараться, и чтоб не отвлекали всякие эмодибилки и прочие. Как в старые добрые времена – по десять тысяч знаков в день. Железобетонно.
Заиграла мелодия входящего вызова – незнакомый номер. Я всегда стремаюсь, когда вижу кучу незнакомых цифр. Внутри просыпается тревога, чувство угрозы и незащищенности. Наверное, это зародилось с детства: после очередного прогула школы, уже находясь дома с родителями, внезапно звонил телефон – громко, противно; и ты боялся, что на том конце провода классный руководитель. У тебя бегал взгляд, словно в поисках укрытия, а потом ты его прятал, и старался сам закопаться куда-нибудь на пару недель, дабы переждать последствия апокалипсиса. А когда все обходилось, не становилось легче. Ты ждал следующего звонка; понимал, что это придется пережить заново. Тот самый звонок неминуем, и лучше бы он произошел здесь и сейчас, дабы встретить его достойно, пока свежи силы, чем жить в постоянном страхе, оттягивать еще на неопределенное время. «Перед смертью не надышишься… Все тайное становится явным» – звучало в голове.
Еще хуже, когда звонили в дверь. Тут уж все! Сразу повесься и не мучайся! Иначе, станешь выслушивать нотации постороннего человека у себя дома, который увидит тебя совершенно беззащитного, вот этого ребенка в домашней одежде, без школьной брони, играющего на приставке; он только что сказал родителям, якобы сделал уроки. А ведь так хочется выглядеть достойно!
Потом смотреть на виноватое и испуганное лицо матери, обиженной враньем сына; отца, грозно взирающего, у которого даже щетина делалась вздыбленной, а в глаза было так стыдно, так страшно смотреть.
– Да.
– Милый. ПРИДИ ПОЖАЛУЙСТА!
– Что? Куда?
– Приди к нам! – На той стороне слышатся рыдания Лениной матери.
– Что случилось?
– Она на крыше! Она НА КРЫШЕ! ОНА ХОЧЕТ СПРЫГНУТЬ!! Она будет разговаривать только с тобой!
* * *
На крыше холодно, ветер воет натужено, сбивает с дрожащих ног. Вокруг нас стоит целый лес антенн, под ноги редко попадается мусор, и я решаю, что сюда частенько наведывается молодежь.
Еще эти маленькие домики, назначение которых не знаю и по сей день. Даже стыдно. Такие крохотные, уставленные по всей площади. Издалека они всегда казались заботливо выстроенными домами невидимых жителей. Целые мини-государства на крыше каждого дома. Наверное, вентиляция. Что еще?
Лену я не сразу увидел, когда поднялся. Вот сейчас она стоит на краю, я разглядываю ее худенькую спину и тонкие ножки. Такая маленькая и незаметная. Если убрать людей и машины внизу, то никто и не заметит маленькую девочку на краю пропасти.
Вероятно, Лена не может меня слышать, или не хочет. Во всяком случае, она не поворачивается. Да и я ее отсюда не слышу.
Смешно. Мне подумалось, что вся суть наших отношений сейчас воплотилась в цельную картинку, как паззл.
