Александр Проханов - Крым
– Но как я стану президентом России?
Лемехов испытывал сладость от искусительной мысли. Понимал, что сама эта искусительная мысль – есть предательство Лабазова, который наградил его доверием, приблизил к себе, вручил судьбу страны. И теперь, используя эту близость, Лемехов совершает предательство, чудовищное вероломство. Вступает в заговор против своего благодетеля.
– Вас безоговорочно поддержат оружейники и промышленники, – продолжал Верхоустин. – Вас поддержат армия и спецслужбы. Вас поддержит церковь. Вам поверит интеллигенция. Мы создадим партию. Весь мой опыт социального конструктора, системного аналитика, специалиста по гуманитарным технологиям я отдам вам. Мы построим партию нового типа. Партию Большого проекта. Партию Русской Победы.
– В чем Русская Победа? – прошептал Лемехов, чувствуя, что колеблется у зыбкой оси, которая пронизывала мироздание. Слабый удар пылинки, робкое дуновение ветерка – и он ринется безоглядно в свое предначертанное будущее, где ждет его великое свершение или постыдная гибель.
– Нет, не хочу. – Он одолел наваждение. – Все бред. Пора спать. Вам постелили за стенкой.
Они разошлись по разным половинам избы. Лемехов накрылся тяжелым стеганым одеялом и быстро уснул. И сон его был тревожным и тягостным. Ему снилась ночная дорога, и он идет по ней, накинув на плечи одеяло. Рядом другие люди идут, накинув одеяла. Их лица неразличимы. Они подходят к горе и идут вверх на гору, за которой синеет заря. На вершине горы из камней выложена спираль. Люди входят в эту спираль и идут, совершая кружение, приближаясь к центру, где исчезают. И в этой спирали, в этих кругах, из таинственной бездны доносится: «И где кони? И где кони?» Заря над горой как синяя слива.
Глава 7
Наутро они почти не общались. Верхоустин оставил избу, и Лемехов видел, как тот бродит по сырому лугу, нагибается, что-то рассматривает. Быть может, последние предзимние цветы. Под хмурым небом леса казались темно-золотыми слитками, и это золото вливалось в глаза, делая их тяжелыми и недвижными.
Пообедали, обмениваясь пустяками, будто не было ночного разговора. На замызганном внедорожнике прикатил егерь Макарыч. Проворный, деловитый, положил на лавку защитного цвета куртку и брюки, поставил резиновые сапоги.
– Надевай, Константиныч, форму. Я ее рябиновыми веточками перекладывал. Медведь нюхастый, человека учуял и убег. Давай-ка мне карабин.
Лемехов достал из чехла свой немецкий пятизарядный карабин – медового цвета ложе, голубоватый, с вороньим отливом ствол. Протянул Макарычу. Тот расстегнул ворот, извлек нательный крестик, приложил к стволу, к патроннику, к ложу:
– Господи Иисусе, посули зверю сладкий овес, пьяный мед, ягоду-чернику. Чтобы рабу Божьему Евгению не потеть, не храпеть, не дрожать, не бежать. Пуля первая, она же последняя. Ружье заговорено, отмолено. А мы Тебе, Боже, свечку поставим.
Макарыч поцеловал карабин, как целуют икону, вернул Лемехову.
– Теперь слушай, Константиныч. Я тебя до леса подброшу и по лесу, пока дорога терпит. Как промоины пойдут, ты выходи и ступай пешком километра три. Колея путь укажет. Дойдешь до луговины, где овсы, и увидишь вышку. Садись и жди. Сегодня медведь придет, чую. Ты его бей, а если утекет, за ним не бежи. Он, раненный, тебя сторожить станет и сгребет. Я утром с собакой приду, и, если что, мы его по следу возьмем. Ну, давай собирайся.
Лемехов облачился в пятнистую форму, натянул сапоги. Распихал по карманам фонарь, тепловизор, прибор ночного видения, нож, индивидуальный пакет, непромокаемые спички, коробку с патронами. Пристроил за спиной свернутый теплый коврик. Взял на плечо карабин. Верхоустин наблюдал за его приготовлениями. Проводил вещим взглядом васильковых глаз.
Внедорожник пересек луговину, въехал в лес, выдавливая жижу из промоин, углубился в сырую чащу, в тусклое золото. Некоторое время колыхался, объезжая упавшие деревья, буксуя в ямах. Остановился у рытвины, полной черной воды, на которой застыли желтые и красные листья.
– Стоп машина, – сказал Макарыч. – Танку делать неча. Только пехота. Ступай, Константиныч, а я тебя завтра найду. – И уехал, оставив Лемехова у черной, осыпанной золотом лужи.
Слыша, как стихает вдали мотор, Лемехов вдохнул полной грудью холодный воздух с запахами хвои, горькой листвы, мокрых грибниц. Из неба брызнула на лицо горсть дождя, и он зашагал.
Шел сквозь лес сильной легкой походкой. Куртка была удобна, сапоги по ноге, ремень карабина плотно давил плечо. Лес обступил его своей чуткой тишиной, смотрел тысячью глаз, пускал в свою глубину, молча, таинственно следил за ним. Лес был необъятный, живой. В глубине этой золотой листвы, тяжелых елей, седых лишайников и зеленых мхов таился медведь. Был обладателем этого леса, его божеством и стражем. Лемехов явился, чтобы отобрать медведя у леса, вонзить в него одну из пуль, дремлющих в стальном карабине. Он чувствовал присутствие зверя среди запахов, проблесков неба, на черной, поросшей травой колее. Любил этого зверя, благоговел перед ним, стремился увидеть и просверлить пулей его звериное сердце.
Лес наблюдал за ним, передавал весть о нем от дерева к дереву, от одной мшистой кочки к другой. Лемехов был окружен бесчисленными глазами. Маленький придорожный цветок, успевший перед холодами раскрыть свои розовые лепестки. Ягода черники, пьяная на вкус, оставившая на пальцах каплю винного сока. Старая паутина на еловой ветке с застрявшим в ней птичьим пером. Красный, с волнистыми краями, лист осины с зеркальцем воды, отразившей небо. Он чувствовал лес, как дышащий мир, среди которого, наполняя его тайной, жил медведь.
Лемехов забывал грохочущий железный мир, из которого явился в заповедный лес, становился обитателем леса. И когда из-под ног взлетел рябчик, унесся, посвистывая и хрустя крыльями, Лемехов испугался и радовался своему испугу, благодарил рябчика за этот восхитительный испуг.
Лес кончился, и он оказался на пустоши, где, должно быть, прежде находилась деревня, одна из тех многочисленных, что исчезли на оскудевшем Севере. Избы пропали, пустошь зарастала кустами и была засеяна овсом. Ухищрение егерей, которые на овес выманивали кабанов и медведей. Овес отяжелел от дождей и полег, в нем были протоптаны кабаньи тропы, чернела изрытая кабанами земля. Поле в сумерках казалось сизым, голубым, и над ним висел туман. Посреди поля стояла вышка, построенная из жердей. К ней, раздвигая метелки овса, направился Лемехов, сбивая сочные брызги. По шаткой лестнице забрался на вышку. Постелил на сырые доски коврик. Выставил карабин, разглядывая сквозь инфракрасный прицел опушку, увеличенные, струящиеся в водянистом свете кусты, древесные стволы, ели, усыпанные у вершин шишками. Представлял, как в зеленом свете прицела возникнет медведь, поднимая заостренную морду, ловя летящий над полем ветерок.
Сердце сильно забилось, и он двигал перекрестье прицела вдоль опушки, ожидая выход зверя. Но опушка была пустынной, мир сквозь прицел казался зеленоватым аквариумом, в котором, чуть размытые, струились гривы овса.
Он успокоился. Устроился удобнее. Приготовился ждать. Смахнул с приклада прилипший березовый листок. Опустил карабин, положив ствол на деревянную поперечину. И вдруг ощутил внезапное счастье, восхитительное одиночество. Освобождение от мучительных переживаний, неразрешимых забот. Из этих переживаний состояла его жизнь, складывался он сам, его мысли, которые вторгались в непокорный, враждебный, ускользающий от понимания мир. Теперь этот мир состоял из голубых овсов, пахнущего лесами ветра, легкой пелены тумана, которой кто-то тихо накрыл край поля. И это одиночество обращало его душу к вечереющему небу, откуда смотрело на него безымянное око.
Неподалеку, за полем, кричали журавли. Начинал курлыкать один, ему вторил другой, множились стенающие вопли, и сонмище тревожных криков сливалось в булькающую, звенящую и рыдающую музыку. От нее сладко захватывало дух. Лемехов подумал, что журавлиная станица встала на вечернюю птичью молитву, и этот стенающий вопль слышит притаившийся в чаще медведь.
Стемнело. Лес стоял неразличимой островерхой стеной. Овсяное поле стало бурым, с млечной полоской тумана.
Он услышал бурлящий звук крыльев, который сильным хлопком оборвался недалеко от вышки. Навел на звук прицел. В студенистом зеленом круге возникла тетерка, ее маленькая изящная голова, тонкая шея и круглое туловище с прижатыми крыльями. Она поворачивала голову в разные стороны, как женщина перед зеркалом. А потом принялась клевать овес, долбя метелки крепким клювом. Встрепенулась и улетела с замирающим булькающим звуком.
Лемехов ждал, когда сгустится ночь и в этой холодной гуще, пропитанной душистой сыростью, пряными травами, горькой корой, возникнет медведь. Так же как и Лемехов, он ждет, когда погаснет на западе последняя голубая полоска.
