Станислав Белковский - Зюльт

– Ленечка, как же ты уйдешь, если меня для «Голубого огонька» уже записали? А теперь ведь выкинут, вырежут. Если ты Генсеком не будешь.

Откуда ты пигалица, 25-летняя, так уже в жизни пытаться разбираешься? Или наоборот.

– С чего ты взяла, дуреха? Андропов – мой друг, Черненко – еще больший друг. Да и Лапин никуда не девается. Никто ничего не вырежет.

– Нет, Ленечка.

Она вскочила и подумала, где графин.

– Со мной-то что будет, когда ты уйдешь? Ты подумал?

Вот-вот, самое интересное.

– Вот-вот, это самое интересное. Я тут домик хороший присмотрел. В Германии, на острове Зюльт. Зэ, ю, лэ, мягкий знак, тэ. Слышишь, сколько букв знаю, и даже мягкий знак. Не домик даже, а дом. Почти как этот. А может, и лучше этого. Купим дом и отправимся туда жить. Я уже и с канцлером Шмидтом все согласовал.

Приврал, но неважно.

– Какой остров в Германии? Что ты такое говоришь, Леня? Где там остров?

– На Севере, в Северном море.

– Там же холод собачий.

Пухлыми пальцами она себе налила. Мне даже не предложила. Ну и ладно. Я ведь запах кагора люблю, а не так чтоб особенно внутрь употреблять. Хотя, когда причастие, вкусный был.

– Тепло, всегда тепло. Не как у нас.

– Ну как же на Севере тепло может быть? Это ж не Молдавия.

Она выпила, и мы помолчали.

Пошла дальше.

– Так ты хочешь уйти на пенсию, и чтобы я с тобой в Германию поехала?

– Именно так и хочу, Мария. Официально предлагаю. Чтоб мы с тобой зажили вместе в роскошном доме на острове Зюльт. Прямо на берегу моря. Купаться каждый день можно. Но самое важное – устриц там завались. Обожремся устрицами. Лучшими устрицами.

Хотел полюбоваться на произведенное впечатление.

Она схватилась руками за немытые волосы. Вот – немытые. Неприятно. Но ладно. Очень много времени на распевки уходит. Репетиции. С арфой и клавесином.

– Что-то ты не продумал, Леня.

Сурово, и уже не «Ленечка». Словно даже трезвеет.

– Я молодая женщина, а тебе-то уже… Сколько осталось. Три года? Пять? Ты о карьере моей подумал? Если что-то на острове с тобой случится, блядь, я там одна буду по этому дому метаться? Или мне в море утопиться? Или канцлер твой на мне женится?

Да. Вот так. Не люблю, когда женщины матерятся. Сам почти нет, и бабам никогда не давал. Особо.

А писательница, видать, действительно утопилась, раз про нее Мария вспомнила. Вот что любовь к женатому мужчине с человеком делает.

Карьера… Карьеру твою я и начал. Не помнишь? Но напоминать, попрекать не буду. Несолидно. Не для председателя президиума.

Я задумался. Перебить она не давала. Мария.

– Я сейчас на заслуженную артистку иду. Что, от всего отказаться?

Уже почти истерика. Не хочу. А заслуженную артистку я тебе и сделал. Молдаване написали письмо в министерство, и – пошло-поехало. К весне должны дать, к твоему дню рождения. Мой подарок.

– Мария, дорогая.

– Подожди, Леня. А на что мы там жить будем? Тебе канцлер денег даст?

Привязалась к этому канцлеру, черт.

– Во-первых, у меня персональная пенсия. На уровне зарплаты члена Политбюро.

– Ты издеваешься, Леня.

У нее глаза то зеленоватые, то голубеют. Это Горький так освещение придумал.

– Ты знаешь, сколько твой гребаный рубль на черном рынке стоит?

Рубль – не мой, и не гребаный. Твердая валюта вполне. И при чем здесь черный рынок вообще?

– Я тебе, Мария, другое скажу. Я знаю, как быстро миллион дойчмарок заработать.

Она так заулыбалась, что точно тошно.

– Так ты, оказывается, большой бизнесмен, Ленечка.

– Может, и не бизнесмен, но большой. Послушай меня три минуты, не перебивай. Я напишу воспоминания. Мемуары напишу. И там такое расскажу, что все издательства западные сразу купят. Я за свои первые воспоминания 127 000 рублей получил. Все детям отдал.

Своим ли, чужим ли – какая уж теперь разница. Тем более – вам.

– И что ты там такое напишешь? Про Малую Землю что-нибудь?

– Нет. Про Малую Землю уже все написал. Хватит. Напишу, как мы Хрущева убить хотели. Отравить. Зверской водкой от алтайских товарищей.

Она как будто завелась в танце. Скакала вокруг моего кресла, как подорванная. Улыбка не исчезала. Запах кагора множился снежной бурей.

– Вы – это кто?

– Мы – это я, Подгорный и Семичастный. Мы с Подгорным придумали. Семичастный исполнял. Привезли с Алтая водку от тамошних товарищей. Добавили тазепамчику. Я бы сейчас нембутальчику добавил, а тогда не знал просто, что такой есть. Никита бы выпил – и привет.

Мария остановилась.

– Ты представляешь, как западники за эту историю ухватятся! Миллион дойчмарок минимум. Мне канцлер Брандт сказал. Вилик мой. Вилочка.

Хотя он давно уже никакой и не канцлер. И не говорил про мемуары ничего. Но дом он показал. Прямо рязанскими перстами. И Зюльт показал тоже.

Мария остановилась и успокоилась.

– Вилочку твою я не знаю. И этих двух мудаков тоже. Вот который пальто за тобой носит – это не Семичастный?

Я промолчал. Она отошла от меня и села за круглый стол, поодаль. Где был графин. Налила себя новую рюмку. Овальные щеки блестели, как костюмы канцлера Шмидта.

Леонид Ильич все еще ждал, что скажет Мария.

– У меня концерты. В феврале, марте. Гастроли. Шестнадцать городов. А я правильно поняла, ты сказал, вы там со своими человека убить пытались?

– Правильно. И убили бы обязательно. Передумали в последний момент.

– А че передумали?

– Никита сам ушел. В смысле, с должности ушел. Согласился написать заявление. Не было уже смысла травить.

Она поднялась с кагорного стола, как тысячеликая вдова Горького, народная артистка СССР.

– Леня, ты сволочь! Как ты смеешь мне такое рассказывать!

В этой ярости она снова превратилась в брюнетку. Ту самую.

– Ты старый мудак! Он предлагает мне ехать на остров, чтоб все знали, что я с убийцей живу. Потом он скоренько подыхает, а я остаюсь без всего. Дом дети забирают, миллион дойчмарок – вдова. А я – без карьеры, без денег, без друзей, без родителей. Как блядь дешевая. И весь мир на меня пальцем показывает. Вот, смотрите, на хуй, какая дура набитая!

И даже не спросила, может, я люблю ее. Может, с женой разведусь прежде, чем поехать на Зюльт. Навсегда.

– Я не хочу тебя больше видеть. Уходите, Леонид Ильич.

Легко слышать «уходите» человеку, у какого ноги почти не ходят.

И, вдогонку:

– Если хочешь выкинуть меня из этого мудацкого дворца, выкидывай скорее! Все равно он пустой и холодный. Тут привидения ходят. Кто-то кашлял третьей ночи. А вчера тараканов целый полк из-под кухни вылез, блядь. Я так орала, что соседние дома чуть не проснулись. Я лучше в Кишинев вернусь, чем здесь останусь!

Генерал подал пальто, а полковник – руки.

Леонид Ильич ничего не заметил и не подчеркнул, а только вышел из дома Горького.

На вечерний снег. Сел в машину. Поехали – и в Заречье.

Но я подумал. Нельзя ведь допустить, чтобы кто-то даже пытался или там надеялся диктовать свою волю первому в мире социалистическому государству. Особенно, что касается США.

Милосердие наше огромно, а силы неисчислимы. Четыре миллиона только советских войск. А с Варшавским договором – бездна и прорва.

Я решил.

Мы поможем Афганистану. Как они просят. Капиталистический реванш отменяется. Войдем в Кабул. О, запомнил. Я сам туда поеду и выступлю на балконе. И народ зайдется от радости, как дети на новогоднем утреннике.

А потом мы отправимся в Индию. Там нас тоже ждут. И мы еще дойдем до Ганга, и мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя. Я стихов не знаю, но в юности пяток-десяток выучил. Вот это вот зазубрил. Маяковский, что ли? Неважно.

И Нобелевскую премию мира я получу. Потому что я установил мир в Европе. Прочные границы. Никаких войн. А Афганистан – он не в Европе. И Индия тоже.

Но если даже так и не получу – не беда. За Афганистан мне орден Победы дадут. Это гораздо круче.