Мария Голованивская - Двадцать писем Господу Богу
Я ненавижу откровенные разговоры.
Откровенным человек может быть только с самим собой. Я никогда не смотрела в рот ни одному из авторов, они были безразличны мне, за исключением, может быть, только одного, который так и не пришел за своей работой. Это была хорошая повесть, и она до сих пор пылится в ящике моего письменного стола, рука не поднимается выбросить. Я думаю, что однажды автор вернется за ней.
Я не привыкла разговаривать, я привыкла только отвечать на вопросы. Вопросы, которые задавала мама, начальники на работе, авторы рукописей. Я не была глупа. Я прекрасно понимала и любила лучшие из написанных книг. Я любила буквы, не все, но многие, буквы – это одежда слова, и для меня всякое слово имело внешний вид. Шипящие уродуют слова. Обилие «е» делает слово безликим. «А» – драгоценное украшение, перстень с рубином. Продолжать можно до бесконечности.
Когда мама умерла, жизнь остановилась. Я поняла, что к моим сорока девяти годам не прожила ни одного дня взрослой жизни. Я была отличница-семиклассница, и я не умела жить, когда мне не давали указаний. Пустота сделалась полной. Я убирала квартиру, скудно питалась, уходила на работу и читала книги. Все это вакуумное оцепенение продолжалось до того дня, пока не появился он, сразу определивший свое место и границы дозволенного. Днем и вечером он спал в кресле и не выносил громких звуков. Он требовал, чтобы я его кормила и присутствовала при его трапезе на рассвете. Если рукопись, которую я печатала, не нравилась ему, он портил ее, проливая склянку чернил или опрокидывая с подоконника горшок цветов. Он не любил, когда я подолгу читала, он запрыгивал мне на колени и бил книгу лапой.
Он научил меня разговаривать. Он знал, что я боялась его. Однажды он бросился на одного из авторов и исцарапал его в кровь. Меня он никогда не царапал, а только иногда слегка прикусывал, как бы напоминая, что он мой хозяин. Он спал у меня на шее все пятнадцать лет. Он протестовал, когда слишком громко работало радио или телевизор. Он не выносил, когда я роняла что-нибудь – тогда он начинал рычать, бить хвостом и мог, я твердо это знала, вцепиться мне в руку. Я знала, что ему хотелось это сделать, когда я роняла, к примеру, крышку от сковородки, но он сдерживал себя. Он был очень привередлив в еде. Его можно было ласкать, только когда он сам этого хотел. Мы не расставались ни разу за эти пятнадцать лет. Он не любил, когда я печатала утром, и я никогда в субботу и в воскресенье не печатала утром. Он часто смотрел на меня, просто лежал в кресле и наблюдал за всем, что я делаю. Я чувствую на себе этот взгляд и теперь, когда его уже нет. Он похоронен в саду под яблоней, в саду недалеко от моего дома, где по вечерам все выгуливают своих животных.
Он не любил выходить на улицу. Когда ему потребовалась кошка, я сама принесла ему ее. В ту ночь он не пришел ко мне спать. После его смерти все остановилось. Но я чувствую его присутствие и думаю, что легенды о смерти не дают ответа на вопрос, почему иногда с мертвыми мы общаемся интенсивнее, чем с живыми. Почему иногда, пока человек жив, мы почти не видим его, а умерев, он вдруг почему-то поселяется и живет в нас, давая о себе знать куда чаще, чем ранее.
Сейчас я много думаю о смерти. Я не понимаю ее. Смерть не может считаться окончательно ужасной, потому что в ней нет ничего окончательного. Я не верю в то, что у животных и у растений нет души. Душа есть даже у букв, поэтому и слова бывают живые и мертвые.
Господи, я хочу знать, для чего было рождение мое и к чему приведет моя смерть. Я помню фразу из книги, что смерть – это долгое путешествие, но я хочу знать, именно знать, что означает эта фраза. Ведь никакая фраза не означает ничего, неужели же и эта? Моя жизнь ничем неотличима от смерти, но я доживу ее до конца, именно для того, чтобы убедиться в этом».
Подписи не было.
История эта показалась Ласточке незаконченной, и поэтому чисто механически он вскрыл еще один конверт, почему-то предполагая, что там обязательно должно оказаться продолжение. Но злые корявые мужские буквы, ринувшиеся со страницы, сразу же отрезвили, показав ему всю наивность таких ожиданий. Письмо лаяло и кусалось. Письмо гневно брызгало слюной, агрессия лилась через край и окатила его с ног до головы. Первые несколько строк истерзали его до боли. Мимоходом он отметил, что эти письма стали для него такой же яркой жизненной реальностью, как и та, в которой он жил. А может быть, еще более яркой. Он, паршивый перлюстратор, обливался слезами и хохотал до упаду, опьяняясь своей мнимой причастностью к чужой жизни. Совершая подлое и по сути грязное дело, он обретал, как ему казалось, чистое дыхание за счет сопереживания тому, что никогда в жизни ни в малейшей степени его не трогало. Или, может быть, он просто-напросто лишался рассудка от истощения?
«По образу и подобию своему создал нас, ДА?!! – орало письмо. – И за то, что мы подобно тебе знать захотели, бросил нас, заставил рождаться и умирать в муках и не по воле своей! Ах ты, добрый бородач, ах ты, отец небесный! А мы действительно хотели знать, потому что ты сам создал знание и сам создал наш мозг таким, что знание является его пищей. И за то, что мы хотели знать, то есть быть равными тебе, ты и проклял нас, и прогнал, так зачем же ты сотворил нас по образу и подобию своему, если умы наши должны были бы оставаться за семью печатями? Ты что ли кукол шил себе безмозглых? А если так, то зачем же куклам тряпичным душу вдыхал? Отвечай! А потом и посмеялся над куклами своими, сделал истину такой, что умом ее не понять. Не годится людской умишко для понимания истины, он годится только для того, чтобы дорогу переходить, да и то не всегда точно срабатывает! И на кой черт тебе нужна любовь недоумков-то этих, ты скажи мне на милость!»
Он закрыл письмо. Он не стал читать его дальше. Какие-то змейки забегали у него перед глазами, маленькие золотистые змейки. Ему стало не по себе, и он хотел было уже позвать Марту, поскольку понял, что спать сегодня не получится, но в последний момент передумал и открыл третье письмо. Он сделал это почти подсознательно, и вдруг понял, что начал привыкать к ним, как к наркотику, и что ему теперь все время нужно увеличивать дозу. Он испугался: писем было всего двадцать. «Сколько же я уже прочел?» – он судорожно начал подсчитывать, дрожащими от волнения руками рассортировывая в одну сторону – вскрытые конверты, в другую – запечатанные, и никак не мог точно сосчитать.
Внезапно в комнату вошла Марта и с изумлением посмотрела на него, потного и трясущегося, с пачкой писем в руках.
– Тебе хуже? Сделать укол?
Он отказался от укола. Его пока не мучили боли. Он сказал, что разволновался из-за письма. Марта попыталась их забрать, а он с силой оттолкнул ее руку и заплакал, как ребенок. Ни слова не говоря, она принесла ему воды и успокоительное.
Через двадцать минут он был снова спокоен, и они продолжили «паковаться». Они говорили о любви, вспоминали всех его женщин, и он был с Мартой предельно откровенен.
Когда-то он уже рассказывал Марте обо всех своих любовных приключениях – как часто в начале новой любовной истории вспоминаешь былые душевные драмы и комедии, приятно развалясь в кресле или на постели, в объятиях нового объекта страсти. Поэтому сейчас, по мере того, как рассказывал, он вспоминал, что уже говорил это когда-то и Марте, и многим другим. Ответить на вопрос, сколько у него за всю жизнь было привязанностей, самого разного свойства, мимолетных и многолетних, он не смог. Многолетние я все же кое-как пересчитал, и цифра получилась убедительнейшая. Он задал аналогичный вопрос Марте, и ее ответ побил его рекорд. Он насиловал память, чтобы еще хоть что-нибудь вспомнить. Марта терпеливо ждала. Он понимал, что она надеялась наконец-то узнать всю правду. Правды этой просто не существовало, если теперь, перелистывая в памяти страницу за страницей, он не мог вспомнить почти ничего.
Наконец он начал рассказывать Марте историю своей первой любви, которая приключилась еще в пятом классе. Он вспомнил школу, и память тут же разложила перед ним веер различных почерков – он за всю жизнь не видел такого количества почерков, как в школе. Это было главное его воспоминание: почерк – витиеватая ниточка, почерк с разъезжающимися конечностями букв, почерк прямой, косой, заваливающийся назад. Почерк из смешанных прописных и печатных букв, почерк с вензельками и крендельками, так называемый «жуткий почерк» с буквами, напоминающими вереницу дистрофиков, почерк, где все буквы, как близнецы, неотличимы друг от друга, почерк с хвостиками вверх, почерк с хвостиками вниз, почерк понятный, с которого можно списывать, и закрытый, с которого списывать нельзя, учительский вышколенный почерк, с правильными буквами нормальной полноты – наверное, питаются правильно, поэтому так и выглядят, почерк-растопыра, почерк – сжатые коленки… И все это почерковое буйство как-то внезапно обрывается в один прекрасный момент равнодушным, неиндивидуальным, идеальным почерком паспортистки, после которого больше вообще словно не видишь почерка индивидуального, а видишь два-три типа разной манеры написания букв. Почерк затвердевает вместе с костями и перестает меняться, когда кости прекращают свой рост. Почерк – это позвоночник, хребет, костяк. Он помнил почерки всех своих одноклассников в начальной школе.
