Павел Бессонов - Провинция (сборник)
Станислав Павлович пошёл за ними по аллее, не особенно опасаясь, что будет замечен увлечённой своим разговором парой, так как в том же направлении шли группами, попарно и поодиночке много мужчин и женщин.
За корпусом санатория аллея была освещена слабее, и здесь пары рассаживались на скамьи, стараясь занять более уютные и затемнённые. Лидия Васильевна со спутником тоже присели на скамью, но выбрали из всех свободных единственно освещённую.
Свет падал узкой полосой, выхватывая из всё густеющей темноты фигуры Лидии и её спутника. Воротов, присевший на скамью под склонённым кустом сирени, различал даже выражение их лиц, но слов разобрать не мог, да, собственно говоря, и не вслушивался, менее всего придавая значения словам.
«Ну и выбрал место этот олух, – думал Воротов с каким-то унылым презрением к лысоватому. – Ведь и не первый раз, наверное, встречается с Лидой, а сидит, лопочет, воздух руками обнимает. Уж он-то, Слава Воротов, никогда таким олухом себя представить не мог. Станиславу Павловичу было обидно за себя, прилетевшего за сотни километров, выходит, для того, чтобы исподтишка созерцать эту «пионерскую любовь», как он обычно выражался по подобному поводу. Он уже решил для себя потихонечку выбраться отсюда, отправиться на ночлег, а завтра утром первым же рейсом улететь домой, чтобы потом, когда Лидия вернётся с курорта, вместе с ней посмеяться над своей глупой поездкой.
Лысоватый между тем повысил голос, приподнял ватные плечи своего пиджака, стал больше размахивать руками. Станислав Павлович уловил ритмику и рифмованные окончания фраз. Лысоватый читал стихи! Лидия Васильевна тоже как-то подобралась, повернулась лицом к лысоватому, и в её глазах – может это только показалось Станиславу Павловичу – появился какой-то блеск, словно огонёк зажегся.
Словно завораживал лысоватый своими словами, она тянулась к нему взволнованным лицом. Воротов это ясно видел. Не помня себя, не заметив, как это случилось, Воротов очутился рядом с ними, схватил лысоватого за галстук, притянул к себе, заставив подняться.
– Ну! – Станислав сверху вниз воткнул свой взгляд в переносицу лысоватого.
Глаза у того забегали во все стороны и остановились на распахнутом вороте сорочки Станислава, где на треугольнике тёмной от загара кожи, размахнув мощные крылья, нёс в когтях безвольно обвисшее тело обнажённой женщины, орёл.
– Слава, не надо! – повисла на его правой руке Лидия Васильевна. – Слава!..
– Пусти! – выдавил из себя Воротов, но не рванул руку, не врезал этому, со стихами. Толкнул только левой, державшей за галстук рукой не сильно, но всё же так, что лысоватый сел на скамью и, вертя головой, стал поправлять воротничок сорочки.
Воротов секунду-другую смотрел на него немигающим взглядом, потом освободил руку, которую держала Лидия Васильевна, судорожно похлопал по карманам, ища сигареты. Долго не мог прикурить, ломал спички. Искоса взглянул на Лидию Васильевну – у неё было жалкое, плачущее лицо, сразу постаревшее и подурневшее.
Провожатель её уже стоял у скамьи в напряжённой позе, то ли готовый дать деру, то ли полезть в драку. Воротову стало смешно, но он сдержался. Драться с этим? Из-за чего? Ну хоть бы тискал Лидию, поцелуями слюнявил… А то – стихи… Воротов резко повернулся, пошёл по аллее прочь.
Камешек на дорожке отбросил точным ударом носка туфли.
– Станислав, подожди! – Лидия Васильевна догнала, взяла под руку, прижалась боком – он чувствовал, как её колотит мелкая дрожь.
У дверей корпуса он остановился, осторожно отвёл её руки.
– Ну, иди. Спи. – Ушёл, не оглянувшись.
Домой они летели вместе ночным рейсом. Лидия Васильевна могла отдыхать ещё целых три дня, но сама обменяла билет. В самолёте она сразу после взлёта уснула в откинутом кресле, держась, как маленькая, за руку Воротова. На высоте, где они летели, в иллюминатор пробивался слабый свет, и в нём лицо Лидии Васильевны выглядело усталым, со стёртыми чертами. Станислав Павлович не спал, сидел, упрямо глядя перед собой на круто повитую тёмным волосом макушку сидящего впереди пассажира. Иногда искоса смотрел на Лидию.
Почти год знает он эту женщину близко – куда уж ближе! – и опять она для него загадка. Вроде бы принадлежит ему и душой, и телом, а вот такого взгляда, каким глядела она на лысоватого, ни разу, даже в самые счастливые минутки, не подарила она ему. Виноват он, что ли, что не понимает стихов, что для него они, ну как это сказать, мешанина слов и больше ничего. Розы-морозы, кровь-любовь…
Станислав Воротов так и не женился на Лидии Васильевне. Вначале даже хотел рассчитаться с работы, но тут сама Лидия переводом ушла в другое учреждение. В городской библиотеке по просьбе Воротова молоденькая библиотекарша выдала ему несколько тоненьких книжечек поэзии. Он вернул их вскоре все, и когда библиотекарша профессионально поинтересовалась: «Понравилось вам что-нибудь?», отрезал коротко: «Нет!».
«Твой Григорий…»
Григорий Сумятин лежал на песке городского пляжа на берегу реки со странным названием Матыра. Впрочем, странным оно могло быть для других, но не для Григория. Послеобеденное июльское солнце исправно грело грудь и наметившееся брюшко. Григорий, давно не приезжавший в родные места, нежился и вспоминал детство, школу, пацанов. Походил тут по городу и никого не встретил. То ли разъехались, то ли ещё хуже. Николай точно умер, не дотянув до сорока. Сердце… А девчонки, поди, выросли и изменились так, что не узнаешь. Да и сам он из высокого хилястого парня в бугая разросся. А Зина уехала учиться в какой-то мукомольный техникум. Тоже, поди, теперь её не узнать. Зина…
Она пришла в школу из другой, после переезда родителей, и сразу запала, что называется, в душу Григорию. Только Григорий долго не осмеливался подойти и поговорить, тем более в десятом классе зимой его одолевали фурункулы. Невысокого роста, с мелкими чертами чистенького лица, она не была красавицей. Красивыми были её волосы – тёмно-каштановые, волнистые без завивки. Он стал провожать её и подругу её Шуру, говорливую девчонку. Сам обычно молчал, Зина мало что говорила, зато Шура управлялась за троих. Проводив девочек, Григорий бегом бежал домой, потому что мать не упускала случая поругать его за задержку в школе, чему она не верила.
– Опять где-то шлялся. Молчи, молчи! – кричала мать, хотя Григорий и слова не говорил. – Придёт отец из больницы, устроит тебе порку, не посмотрит, что так вымахал…
Солнце почти коснулось верхушек вязов старого парка, скоро там заиграет духовой оркестр железнодорожников, но Григорий туда не ходок. Пойдёт домой к матери, оставшейся одной после смерти отца, будет слушать бесконечные её жалобы на соседей, особенно о фронтовике, по её словам, фиктивном, скорее всего власовце или бывшем полицае, будет смотреть телевизор чёрно-белый, на две программы, и потом завалится спать.
Прошло почти две недели его отпуска, он уже начал скучать по своей «королеве», жене Валентине, оставшейся ввиду работы с дочкой в уральском городке, куда Григория забросило распределение после техникума. Теперь вот захотелось пройти по улочке, где стоял дом родителей Зины.
Он с трудом вспоминал эту улочку и еле определил тот дом, утонувший в разросшихся деревьях, с палисадником огороженным старым штакетником. Замедлив шаг, Григорий подошёл ближе, и тут заметил, что его с не меньшим вниманием рассматривает стоящий у калитки мальчик, худенький, с мелкими чертами лица и оттопыренными ушами.
– Ты кто? – спросил Григорий, заранее почему-то уверенный в том, что это её, Зинин, сын.
– Саска, – показав щербатинку, улыбнулся мальчик.
– А маму твою как звать? – заискивающе в ответ улыбнулся Григорий.
– Зина. Здесь она, у бабушки.
Ожидал Григорий такой ответ, но услышав – растерялся. В этой своей растерянности зачем-то потрогал штакетник забора, словно проверяя на прочность, посмотрел на авоську, в которой лежало полотенце и старое покрывало, на небо взглянул…
– Ну, зови мать-то, – неуверенно буркнул, и мальчик, видимо, не избалованный вниманием взрослых мужчин, убежал бегом.
…Григорий робел перед женщинами и женился скорее по инициативе «королевы», работавшей с ним в одном цеху. Он и поцеловал-то Валентину первый раз за свадебным столом, под команду: «Горько!» Мать на свадьбу не пригласил, боялся, что она расстроит дело, и она на него и, конечно, на Валентину обиделась страшно, что и всегда поминала в письмах.
Валентина тоже с характером, так ни разу и не поехала для знакомства со свекровью за все семь лет. Жили Григорий и Валентина ровно, тихо, обижаться ему не на что. Только что-то всё же его точило исподволь. Один вопрос не давал покоя, и перед отъездом к матери, вечером, когда Валентина к нему уже спиной повернулась, Григорий, весь напрягшись, замирая как от страха, спросил, как бы между прочим:
– Валь, а Валь, ты меня любишь?
