Юрий Буйда - Яд и мед (сборник)

Тати встала.

– Кажется, пора завтракать. – Она улыбнулась. – А убийца будет наказан обязательно. И преступление не останется без воздаяния, даю вам слово. Но и вы мне должны кое-что пообещать, доктор…

Я ждал.

– Пообещайте верить мне, – сказала Тати. – Что бы ни случилось, – верить. Пообещайте!

– О чем вы, Тати?

– Пожалуйста, Семен Семеныч! Это важно! Если вы меня любите, обещайте!

В голосе ее было столько неожиданной страстности, что я растерялся.

– Ну хорошо… верить – обещаю… но почему…

– Спасибо. – Она поцеловала меня в лоб. – А теперь мне надо переодеться к завтраку.

Вообще-то завтракали в доме Осорьиных где попало и как попало: Тати пила чай у себя в спальне, Борис, Нинон и Ксения – часто к ним присоединялся Сирота – в кухне, Илья выпивал чашку кофе на ходу, а Алина и Лерик никогда по утрам ничего не ели и не пили. Но на этот раз Нинон и Ксения подали завтрак в столовую, где обычно проходили семейные ужины.

С первого же взгляда я понял, что это не обычный завтрак: белоснежная скатерь, салфетки в кольцах, хрусталь, севрский фарфор, который доставался только по большим праздникам, столовое серебро, шампанское… при этом, однако, еда была простейшая, на скорую руку – салаты, бутерброды с сыром и ветчиной, черствоватый хлеб, масло, чай, кофе…

Нинон, Ксения, Лиза были в роскошных платьях, Борис и Илья надели костюмы и галстуки, даже Лерик привел себя в божеский вид. Но неладное я почуял, когда в столовую вошли Сирота и Митя, оба хмурые, в пиджаках и начищенных ботинках.

Появилась Тати – облегающее серое платье, тонкое ожерелье, обручальное кольцо, и все стали рассаживаться за длинным столом. Рядом со мной оказались Лерик и Лиза. Борис и Илья занялись шампанским.

О том, что в промежутке между последним допросом и встречей со мной Тати собрала семейный совет, я узнал позже, но о том, что в мое отсутствие произошло что-то очень важное и общее, я начал догадываться за завтраком. Настораживало уже одно только праздничное убранство стола. И еще – это умиротворение, разлитое в атмосфере столовой, взгляды, реплики, жесты, улыбки, слезы в глазах Ксении, это спокойствие, похожее на обреченность… что-то неуловимое, но несомненное…

Я думал о мертвом теле, которое лежало в холодной прихожей, накрытое простыней, намазывал масло на хлеб, улыбался Нинон, сидевшей напротив, вспоминал патетическую речь о русской мечте и клятву, которую я только что в кабинете дал Тати, опускал руку в карман, где лежал телефон: хотелось узнать, как там Варя и малыш, но не звонил, голова кружилась, подступало отчаяние, наваливалась сонливость, сердце радостно екало, снова думал о мертвом теле в прихожей, накрытом простыней, и по спине бежали мурашки, Лерик что-то шептал мне на ухо, но я не слышал, сердце снова екнуло и словно опустело…

Я уже стал бояться, что не выдержу этого смешения чувств и усталости, как вдруг Тати подняла фужер и сказала:

– Пора.

Все встали.

В столовой стало тихо.

Тати выпила шампанского, кивнула мне и вышла.

Все продолжали стоять.

Дверь была открыта, и слышно было, как Тати крутит телефонный диск.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я хочу сделать заявление. Да, конечно. Осорьина Татьяна Дмитриевна. Осорьина. Да. Я убила человека. Я убила Ольгу Шварц, так ее зовут. Ольга Шварц. Да, я ее убила. Вы записываете? Поселок Жукова Гора…

Тати была верующей, но никому не докучала своей верой. Раз в неделю она отправлялась в деревню, в Преображенскую церковь, в которой венчались девять поколений Осорьиных и рядом с которой их хоронили. Однажды за ужином она заговорила об этом кладбище, о забросе и запустении, но мы, дети, не придали ее словам значения. Кладбище называлось Хомяковским – по близлежащей деревне Хомяково. А вот генерал дядя Саша понял, что имела в виду Тати, и через несколько дней привез на кладбище десятка два-три мужчин в комбинезонах. Они поставили новую ограду, скосили траву, вырубили кустарник, спилили гнилые деревья, засыпали ямы и убрали мусор, годами накапливавшийся у забора. На кладбище сохранились руины осорьинского мавзолея. Мужчины в комбинезонах восстановили мавзолей, хотя вход в него пришлось замуровать.

«Только не перестарайтесь, – сказала Тати. – Русское кладбище должно быть немножко заброшенным».

Потом мы стали ездить туда каждую неделю, по воскресеньям. Выпалывали сорную траву, сажали цветы, носили воду ведрами из реки, что-то красили, а потом устраивали пикник на берегу Болтовни. Вскоре после обедни к нам присоединялась Тати.

Мы уплетали бутерброды, хлестали лимонад и пытались ловить раков, а взрослые пили вино и курили, лежа на ковре. Помню, Лерик как-то наткнулся в кустах у реки на огромного дохлого ужа, принес его Тати и с гордостью сказал: «Я поймал гада».

Тати похоронили на Хомяковском кладбище рядом с отцом и матерью.

Она умерла от острой сердечной недостаточности, успев дать признательные показания.

Следователь прокуратуры – его звали Пал Палычем – встретился со всеми Осорьиными и Татариновыми, а потом и со мной. Я рассказал ему о единственной своей встрече с Ольгой, о беседах в кабинете, при которых присутствовал, и признался, что у меня даже предположений нет насчет того, кто и за что мог убить Ольгу Шварц. А когда Пал Палыч – уже не для протокола – спросил, верю ли я Тати, которая утверждала, что убила «эту девушку», честно ответил: «Да». Я же обещал верить ей – и сдержал слово. Если бы следователь сформулировал вопрос по-другому, я, наверное, ответил бы иначе.

Рядом с Тати похоронили Ольгу, у которой не было ни родных, ни близких. Осорьины позаботились о том, чтобы похороны были достойными.

Не прошло и месяца, как нам пришлось хоронить Алину, слабое сердце которой наконец успокоилось навсегда. В ее комнате обнаружили одежду Ольги, но никто так и не понял, как она туда попала.

А через год мы проводили в последний путь Лерика.

Как же в те дни я жалел о том, что меня не было в доме на холме, когда Тати собрала семейный совет. Как бы я хотел услышать то, что она сказала Лерику, который через двенадцать месяцев после ее смерти сделал предложение Ксении, и что она сказала Ксении, которая приняла это предложение. А в том, что их свадьба была делом рук Тати, я не сомневался ни секунды.

За свадебным столом Лерик напился до изумления, мы – я, Ксения и Илья – кое-как уложили его и остаток вечера играли в подкидного «на уши», и Илья всякий раз оставался в дураках, и Ксения хохотала и била его картами по ушам, пока они не распухли.

Вдруг позвонила Варя, которая сказала, что я «опять все пропустил»: наш Семен впервые заговорил, впервые выговорил слово «мама». Я подхватился и бросился домой.

А наутро мы узнали о смерти Лерика, наглотавшегося метаквалона. Где он его взял – ума не приложу. Наверное, из старых запасов Алины.

«Вот тебе и на, – сказал Сирота. – Вот тебе и ку-ка-ре-ку».

Среди его бумаг мы нашли черновики предсмертной записки, сумбурной и патетической, в которой он брал на себя вину за гибель Ольги и смерть матери, но намеки его были слишком темны, слишком путанны, чтобы можно было принять их всерьез.

«Чувство вины может толкнуть человека на преступление», – писал он, но какое отношение имели эти слова к нему – бог весть.

Через десять месяцев Ксения родила мальчика, его назвали Дмитрием, Митей – в честь деда Ильи: в отцовстве ребенка никто не сомневался.

Ксения училась в университете, ухаживала за сыном, царила и правила в доме – все ею только восхищались. Восхищались ее умом, ее красотой – после родов она стала еще краше, ее твердостью и энергией. Благодаря ей и только ей реконструкция дома, затеянная Борисом, прошла без сучка без задоринки: Ксения проверяла счета, присматривала за рабочими и следила за тем, чтобы седьмая ступенька лестницы, ведущей наверх, невыносимо скрипела, как прежде, как всегда. И все с удовольствием признавали верховенство и главенство этой невысокой юной женщины с ясным взглядом, шелковистой кожей и роскошными каштановыми волосами.

По дому ей помогали Бибигуль и Гульбиби, которых все называли Биби и Гуля. Первой в доме появилась Биби, которую как-то летом нашли на берегу реки: она была без сознания, с перебитым носом и сломанными ребрами. Борис и Илья принесли ее домой, вызвали врача.

Поправившись, Биби стала помогать Ксении и Нинон по хозяйству, но о своем прошлом помалкивала. Вскоре к ней присоединилась сестра Гуля.

Эти высокие стройные татарки были молчаливы, расторопны, сообразительны и довольно красивы, особенно Биби, которой сломанный нос и шрам на щеке придавали какое-то диковатое очарование. Чертов шалопай Илья с интересом поглядывал на нее, а Биби говорила своим волнующим низким голосом: «Илья Николаевич, у меня от вашего взгляда скоро ожоги на попе появятся».

«У меня есть средство от ожогов, – вкрадчиво говорил Илья. – Очень хорошее».