Алиса Ганиева - Жених и невеста
Зал разразился аплодисментами.
– Я уверен, мы ещё скажем ему «Салам алейкум!» – прокричал директор, но голос его утонул в неистовых овациях.
Я увидела Аиду, узнала её по тюрбану на голове. Она махала мне с другого конца зала и показывала указующий вверх большой палец, римский жест помилования. Я сидела на пододвинутом мне Тимуром пластмассовом ящике из-под молочных бутылок. Сам он, важно расставив ноги, стоял рядом, то и дело отвечая на чьи-то приветствия, а вся его команда, включая девушку с блокнотом, рассеялась по еле освещённому залу.
Вскоре объявили первую песню. Раздалась музыка, народ пронзительно завизжал. Выступала певица, специально прибывшая из города. Когда врубилась оглушительная фонограмма, на сцену с первых рядов выскочил дуралей в спортивках и стал отплясывать около певицы лезгинку. Зрители засмеялись, а Тимур вдруг сунул в рот пальцы колечком и радостно засвистел. Это было уже слишком. Я решила сбежать от него, как только представится возможность.
На припеве певицыны рулады перешли в истошный крик. Неуёмные женщины спереди радостно заулюлюкали и начали подпевать охрипшими голосами. Я снова поискала глазами Аиду, но знакомый тюрбан спрятался за спинами поднявшихся и упоённо приплясывающих, прищёлкивающих пальцами зрителей.
Не успела отпеть одна певица, как на сцене возникла другая. На этот раз со специальной песней про Халилбека. Слов я почти не могла разобрать. Только «Наш Халилбек будет славен вовек». Тимур нагнулся и заорал мне сзади прямо в барабанную перепонку:
– Я лично её знаю! Могу тебя познакомить!
Я дёрнулась и замотала головой. Ещё чего не хватало!
После певицы пригласили выступать какого-то депутата. Тот задыхался, путался в словах, плевал в микрофон.
– Халилбек – мне как отец. Посох же есть… вот он мне, как посох. Как старший брат. Советовал, поддерживал без конца. Я даже свою яхту… Ну как яхту?.. Катер свой назвал в честь Халилбека после одного хитрого случая. Вам расскажу. Катер был рыбсохвозу приписан. А мы с Халилбеком на нём за осетром выезжали… То есть не осетром, конечно. Максимум – селёдку, тарашку зачерпнём, и всё. И раз идём на катере мимо Чёрных камней, и Халилбек достаёт топор и – аччах! – ударяет топором прямо по полу!
В зале зашумели, захихикали.
– Я кричу: что? как? зачем? Чуть дно не пробил! – осмелел от тёплого приёма депутат. – А Халилбек молчит, не отвечает.
Народ одобрительно заквохтал, захлопал, так что депутат зарделся от удовольствия.
– Я такой обиженный ходил потом, честное слово. Решил, Халилбек с ума сошёл, утопить меня хотел. Потом всё прояснилось, и я понял его великую мудрость. В рыбсовхозе яхту… катер этот списали как повреждённый, а я вовремя подсуетился и…
Слова депутата накрыл взрыв хохота. «Молодец, молодец», «Саул[22] тебе!», «Вот хапуга, а!» – слышалось со всех сторон.
И тут я вспомнила, что сама своими глазами видела Халилбека. Мне было лет восемь. Халилбек в ту пору уже держал пустующий дом в посёлке и время от времени вызывал за собой машину в какие-то непролазные захолустья. Папа гонял за ним то в степное сельцо, окружённое заброшенными нефтяными вышками, то в придорожную гостиницу с шевелящимися в саманных дырках скорпионами. Мама злилась на эти поездки, считала, что Халилбек замешан в бандитских разборках и папе тоже перепадёт прикладом по затылку.
– Тебе не кажется странным: он посылает за тобой в такую даль, когда имеет постоянного водителя в городе? – донимала она его каждый раз.
Сам папа её, конечно, не волновал. Мама мучилась страхами за ненаглядного первенца, моего брата, тогда ещё не попавшего в сети к Люсе и задыхавшегося в материнском переднике. Его могли похитить ради выкупа, решив, что у папы есть деньги от Халилбека. Могли отомстить ему за то, что он сын приближённого Халилбека. Да мало ли какие могли найтись поводы, врагов у папиного шефа хватало.
За меня мама не волновалась. Я была слишком похожа на папу, и это её раздражало. Помню даже, что как-то, натирая меня колючей мочалкой в советской эмалированной ванночке, припасённой бабушкой с доисторических времён, мама воскликнула чуть ли не с ненавистью:
– У тебя даже лапы, как у него!
Так вот, как-то раз мама тяжело захандрила. Она лежала пластом на сырой постели (солончаковые почвы, на которых разросся наш посёлок, то и дело затапливались болотами, и воздух от этого становился гнилым, чахоточным), лежала и неподвижно, с ужасом глядела себе на запястье. Под тонкой кожей в такт сердцу билась голубая вена, за которой она наблюдала безотрывно: и днём, и ночью. Ей казалось, что пульс ускоряется, ускоряется, ускоряется, сердце стучит всё чаще и чаще: вот-вот лопнут сосуды – и оно остановится внезапно и навсегда.
Заражённые маминой паникой, мы вызывали врачей, а те мерили ей кровяное давление, слушали сердце и, заключив брюзгливо, что во всём виноваты нервы, прописывали травяные успокоительные. Но мама обзывала врачей за глаза лгунами и невеждами, надевала нарядное жёлтое платье, сшитое у любимой портнихи, ложилась в постель прямо в нём, а потом подзывала брата и усаживала подле себя – ждать смерть. Однажды, испуганная пустившимся галопом пульсом, она даже перенесла свою раскладушку из дома в баньку, чтобы угаснуть там, где тело легче будет обмыть.
Дни тянулись за днями, но мамина смерть никак не приходила. Соседи начинали уже коситься и строить догадки. Посельчанкам, забегавшим к нам в дом, бабушка жаловалась всё время, что в невестку вселился шайтан и вещает её голосом. Брат взбрыкнул, отказался дежурить в баньке и слушать горькие мамины речи об упущенном счастье с покойным Магомедовым – тем самым, чей сын-ветеринар отпугнул меня своей баклажаниной. Оказывается, Магомедов к маме когда-то сватался, но маму за него не отдали, посчитали чужаком. По правде говоря, она и сама за него не рвалась, но теперь, накануне мнимой кончины, невоплощённый сценарий семейной жизни показался ей так и не обретённым раем. Папа же во время этого помешательства просто прекратил мыться дома, лишь бы только не заглядывать в баньку и не спотыкаться взглядом о распластанную на раскладушке фигуру в жёлтом, не видеть поднесённое к бледному носу запястье.
В один из таких дней он и взял меня к Халилбеку. Требовалось отвезти какой-то чемодан в прибрежную питейную под названием «Таверна». Халилбек был там в кругу завсегдатаев, невысокий, плотный, с круглым незапоминающимся лицом. Он улыбнулся мне, потянул к себе, ущипнул за щёку и восхищённо ахнул:
– Вах, у неё же родинка на щеке!
Завсегдатаев «Таверны» это почему-то растормошило. Они все подзывали меня по очереди и трепали по макушке мозолистыми руками. Папа стоял с чемоданом под боком рядом с шефом, не присоединяясь к пирующим, и немножко растерянный оказанным мне приёмом.
Сделав круг, я снова оказался между колен Халилбека. Он взял со стола бокал из толстого зелёного стекла, протянул его мне и приказал:
– А ну-ка, скажи нам тост!
– Что там? – озаботился папа.
– Это вино. Детское, совсем слабенькое.
Халилбек смотрел на меня сверху вниз большими внимательными глазами, и я взяла его зелёный окинула взглядом собравшихся и выпила бурую, кислую жидкость залпом.
– А тост? Где тост? – загоготали мужчины.
– Вырастет, скажет тост, – ответил за меня папа.
То, что было потом, напрочь вылетело из памяти, но вечером у меня поднялась температура. Это и положило конец маминому банному затворничеству. Она как будто разом забыла про свой пульс и сердцебиение, перестала глядеть на запястье и вновь начала передвигаться по дому и лениво попрекать папу:
– Ты зачем ребёнка потащил черт-те куда к этим пьяницам? Скажи, ну что будет с детьми, если меня не станет?
Вино Халилбека сотворило со мной странную штуку. Я заболела, но не чувствовала ни слабости, ни жалости к себе, ни плаксивой раздражительности. Мне вдруг стало светло и спокойно, а ещё – совершенно ясно, что ничего ровным счётом не важно. И что я даже не пикну, если моих любимых кукол отдадут Аиде, как мама не раз грозилась сделать. Мне привиделось, что я плыву по миру, держась за ниточку большого воздушного шара, и что хотя и люблю маму с папой, и бабушку, и временами брата, и мороженое с карамелью, но не могу и не хочу брать их с собой.
Странное было ощущение. Возможно, я приписала его себе гораздо позже. Меж тем, пока я витала мыслями в воспоминаниях, в клубном зале уже отблистал чиновник Борисов Иван Петрович, перечисливший все ордена и медали, вручённые славному узнику, а следом – имам одной из враждующих поселковых мечетей. Кажется, традиционной – той, что на Проспекте. Он громко со сцены помолился о том, чтобы Халилбека освободили, а потом зазвучал нашид[23] и на сцену вышли с песнопениями несколько мужчин в тюбетейках.
За моей спиной Тимур совещался с кем-то из подбежавших к нам на «камчатку» организаторов.
– Подожди, Патя, – гаркнул он мне сзади в ухо. – Мне сейчас слово дадут. А потом мы ещё посидим где-нибудь. Ты соображаешь, но тебя направить нужно. И волосы отращивай, а то слишком короткие носишь.
