Денис Драгунский - Дело принципа
Напевая и приплясывая, спустилась по лестнице вниз и вышла через заднюю дверь. Поглядела на часы – полчаса еще не прошло, но Грета, я увидела, уже сидела на этой работницкой скамейке. Там сидело человек шесть или семь, я издалека не могла сосчитать, сколько в точности их там было, но Грету по золотым волосам я узнала сразу. Она сидела с краешку. Когда я подошла ближе, то увидела, что на скамейке сидят, наверное, печники или трубочисты, то есть печники и трубочисты вместе. У них были свернутые в кольцо веревки и цепочки, гирьки, узкие лопатки, а также мастерки и зубильца. Наверное, они ждали, когда после обеда остынет печь, чтобы заняться своим делом – почистить дымоходы и, может быть, заменить один-другой расколовшийся кирпич. Ближе к Грете сидел молодой совсем парень. Он довольно нахально на нее косился, и еще минута – он заговорил бы с ней.
Но тут подошла я, встала напротив.
– Нам надо поговорить, – громко сказала я, обращаясь неизвестно к кому.
Трубочисты-печники сразу зашевелились, загудели и заговорили: «Ну, мы сейчас! Ну, мы пошли! Ну, мы мешать не станем».
– Ни в коем случае, – сказала я. – Сидите, друзья. Простите, что обеспокоила. Нам с девушкой надо поговорить. Пойдемте, – сказала я Грете.
Мы вышли со двора.
Пошли по дороге, которая постепенно переставала быть мощеной, становясь сначала гравийной, потом и просто утоптанной, земляной, с двумя колеями, между которыми росла трава и иногда виднелись ромашки. Я сорвала одну ромашку, понюхала ее – она, как положено ромашке, ничем не пахла. Я расстегнула вторую пуговицу на блузке и засунула цветок в петельку.
– Грета, – сказала я. – Ты прекрасно помнишь, что ты натворила прошлой зимой.
– Да, барышня, – сказала Грета.
– Ты прекрасно знаешь, что тебе за то может сильно влететь.
– Ведь это было зимой, – сказала Грета. – Ведь вы говорили со мной месяц назад или даже полтора месяца назад.
Я засмеялась и сказала:
– Ах, Грета, если б ты была не Грета, а Генрих, и не крестьянка, а благородная, я бы посоветовала тебе поступать на юридический факультет.
Грета, конечно, ничего не поняла и только повторила:
– Ведь это же было так давно!
– Срок давности по твоему проступку еще не наступил, – сказала я. – Ну да всё это глупые шутки, впрочем. Помнишь, ты сказала мне, почти дословно «Барышня, я не хочу, чтобы меня уволили. Барышня, место на кухне мне очень нужно. Барышня, не говорите папаше» и наконец «Барышня, что я должна сделать, чтобы вы не сказали папаше, чтобы меня не выгнали?» Было такое, нет?
– Было, – сказала Грета. – Я так говорила.
– Значит, – сказала я, – значит так. Ты должна кое-что сделать.
Мне вдруг показалось, что Грета очень испугалась. Она слегка покраснела и закусила губу. Интересно, о чем она подумала? Я молчала.
– Что я должна сделать, барышня? – спросила она.
– Присядем, – сказала я и указала на поваленное дерево в десяти шагах от дороги.
Был уже вечер, хотя совсем светло. Солнце клонилось к закату, но закат был совсем не скоро. Было недели две до Иванова дня.
– Тебе не жарко в таких толстых носках? – спросила я Грету. – Ну, впрочем, ерунда. Не в том дело. Ты, как я знаю, не замужем.
– Нет, то есть да, – сказала она. – В смысле, да, я не замужем.
– Я так и думала, – сказала я. – А скажи, повар Иван, тот, кому ты помогала таскать корзину с кардамоном и прочими пряностями, ну, с которым вы просто так проветриться поехали. Он что, твой, как это у вас выражаются, «парень»? Вы с ним, как это у вас выражаются, «ходите»?
– Я не обязана отвечать на такие вопросы, барышня, – сказала Грета.
– Конечно не обязана, – рассмеялась я. – Но ты же попросила меня не ябедничать папе, вот и выбирай.
– Что я должна сделать, барышня? – повторила Грета.
– А впрочем, мне это неважно, – рассмеялась я. – Парень – не парень, ходите – не ходите, какое мне, в сущности, дело до твоих любовных увлечений…
– Что вы меня мучаете, барышня? – взмолилась Грета.
Мне вдруг стало ужасно смешно.
Если бы с такими вопросами к Грете пристала близкая подруга, она бы ей, конечно, все вывалила во всех подробностях. Они долго бы сплетничали про своих любовников. А если бы это спросила какая-нибудь посторонняя тетка, причём спросила бы нагло и настойчиво, вполне возможно, Грета надавала бы ей пощечин или оттаскала бы за волосы. Но вот ведь беда – я для Греты ни то, ни другое. Откровенничать со мной она не хочет, а запустить пальцы мне в прическу так, чтобы у меня из глаз слезы брызнули, не может. Ничего не поделаешь. Еще одно упражнение для господ социалистов или графа Толстого.
– Зачем вы смеетесь, барышня? – спросила Грета.
– Так, – сказала я. – Сама не знаю. Так вот, дорогая Грета, мне все равно, соблюла ты невинность до брака или нет, с кем ты здесь, как у вас выражаются, гуляешь. Не соблюла, и ладно. Двадцатый век на дворе, верно?
– Что? – не поняла Грета.
– Двадцатый век, говорю, – повторила я. – Одна тысяча девятьсот десятый год.
– Чего вы от меня хотите, барышня? – в который раз взмолилась бедная Грета.
Я придвинулась к ней поближе, рукой подняла толстую золотистую прядь, свесившуюся на ухо, и прошептала, чего я от нее хочу. Грета стала совсем красная.
– А как это сделать? – шепотом спросила она. – Нет, это вообще невозможно! Это же просто ужасно! Я не смогу.
– Ага, – сказала я громко. – Значит, спать в неприличном смысле слова на моей кровати ты смогла, а показать мне, как это делается, не можешь?
– Ну как я это сделаю? – сказала она. – Даже если стыд отбросить, как?
– Да проще некуда, – сказала я. – Ведь ты со своим Иваном, ну или не знаю, с каким-нибудь Петром, Игнатом, Максом, Шандором – встречаешься? И уж конечно, не у него дома, небось? И небось, не у себя? Где-нибудь, наверно, на сеновале или в столярной мастерской. Да что я тебе все объясняю – тебе же лучше знать! Вот и спрячь меня там. За стенкой или на чердаке, а потом приходи со своим парнем, а я буду подглядывать.
– Вам не стыдно, барышня? – спросила Грета.
– Мне никогда ничего не стыдно, – сказала я. – К сожалению. Но так уж вышло. Не знаю, кто виноват. Может, я сама виновата, может – черт, а может – Господь Бог. Как ты думаешь, Грета, черт действует с разрешения Господа Бога?
– Нет, конечно, – сказала Грета, немножко сбитая с толку.
– А как же тогда? – спросила я. – Ведь Бог всемогущ и всеведущ!
– Наверное, когда Бог отворачивается, – сказала Грета.
– Сказано же тебе! – воскликнула я и хлопнула стеком по ее левой ноге. – Бог всеведущ, то есть он все ведает, все знает, поняла?! До крупиночки, до травиночки. Сказано же в Священном Писании, – я подняла палец, – ни один волос не упадет с вашей головы без Божьего соизволения. Как же он в таком случае за чертом недосмотрел? Как же он черту позволяет безобразничать?
– Не знаю, барышня, – сказала Грета.
– И я не знаю, – сказала я. – В общем, тебе дана неделя.
Я встала с бревна, сшибла стеком две ромашковые головки, прошла через траву на дорогу и пошла к дому.
– Барышня! – вдруг раздалось сзади. Грета нагоняла меня. Лицо у нее было злое, красное, но отчасти ехидное. – Барышня, а вот и ошибка в расчетах ваших!
– Слушаю тебя, – холодно отозвалась я.
– А ежели я сделаю, что вы меня просите, то получится, что теперь вы в моих руках будете. Вот возьму и нажалуюсь вашему папаше, что вы меня попросили о таком похабстве.
– Жалуйся, жалуйся, – сказала я. – Жалуйся, бедная Грета. Прямо сейчас, пошли!
Я взяла ее за рукав и потащила за собой. Она сделала несколько шагов и потом остановилась.
– Пошли, пошли, – дергала я ее за руку. – Папа как раз, вот буквально минут через десять встанет от послеобеденного отдыха, и я ему доложу, что повариха Грета, как, кстати, твоя фамилия?
– Мюллер, – сказала она. – Мы из немцев.
– Так и так, доложу я папе. Повариха Грета Мюллер, видишь, я тебя в чине подняла. Ты же не повариха, а кухарка, но ничего. Так даже серьезней будет. Грета, скажу, Мюллер, повариха, имеет до тебя, папочка, важный секретный разговор. Что-то очень срочно хочет сообщить, ты же соблаговоли принять ее и подробнейшим образом выслушать.
Я дергала ее за рукав и повторяла:
– Идем, идем! Вот точно так доложу – можешь из-под двери подслушать. Вот точно такими словами. А ты папе все в точных подробностях расскажи, какое похабство я от тебя требовала.
– Барышня, – сказала Грета и вдруг обняла меня за плечи и прижала к себе, – вы ведь добрая и хорошая. Ну что вы ко мне привязались? Ну что вам от меня надо?
Грета чуть не плакала.
Гретины объятия были прекрасны. Меня, если честно, уже лет семь никто не обнимал, после того как мама развелась с папой и уехала из имения, а я осталась жить с папой и дедушкой, «потому что ребенку так будет гораздо лучше». Но я уже почти забыла, как меня обнимала мама, и мне казалось, что она обнимала меня довольно редко. Может быть, один раз в день. А так как в некоторые дни ее не было дома (они с папой уезжали куда-то), то получается, что и того реже. Четыре раза в неделю, то есть двести раз в год. То есть можно в точности подсчитать, сколько раз меня обнимали, потому что госпожа Антонеску меня не обнимала совсем, да ей это и не положено было. Папа меня только гладил по голове и редко-редко по плечу, и все. А у дедушки я в детстве сидела на коленях, когда он мне показывал книжки с картинками, и он, конечно, приобнимал меня одной рукой, но именно что приобнимал, просто придерживал.
