Сергей Ануфриев - Мифогенная любовь каст
Разговор происходил в номере гостиницы в Ростове-на-Дону, где они остановились. Комнаты здесь чуть дымились – прогорклые, без потолков. Уцелели только какие-то шифоньеры, серванты… Дунаев вышел от Бессмертного, растирая голову ладонями.
«Старый дурак!» – неожиданно подумал он об учителе. И направился к Радужневицкому – «расспрашивать».
Уже подходя к комнате Радужневицкого, парторг услышал знакомый голос, который небрежно пел цыганскую песню:Я парамела, я чебурела,
Я парамела – эу, эу, ай!
А я поеду в дальний табор
Цыганочку просватаю!
– Что, по Танюше скучаешь? – спросил парторг, запросто, без стука, заходя к Радужневицкому.
– Да, скучаю, – ответил Джерри. Он лежал на кровати, прямо в сапогах, подложив грабли под голову.
– Так-так, – сказал Дунаев, садясь с широкой улыбкой на лице. – По благоверной скучаем, а сами ебем миры?
– Чего тебе надо, Володя? – вяло спросил Радужневицкий.
– Да вот надо, чтобы ты опытом поделился. Что это еще за «миры Девочек» такие?
– Неохота мне рассказывать, Владимир Петрович. Да и что за разговоры? Мы же не в офицерском клубе? А впрочем, возьми сам почитай. Я все записал.
Джерри достал из-под подушки сафьяновую тетрадь, обугленную с одной стороны, и протянул ее Дунаеву. Тот взял тетрадь и удалился в свой номер, где оставались даже два зеркала, неведомо каким чудом сохранившие свою девственность.Читать «сквозь плеву» оказалось трудно, но все же получалось при некотором усилии. Парторг давно ничего не читал, так что ему нравился сам процесс. При свете лампы «летучая мышь» он долго изучал рецепты рыбных блюд, выписанные бисерными буковками. Пока не сообразил, что это писал не Джерри. Он перелистнул несколько страниц и увидел косой почерк Радужневицкого – так называемый «летящий», местами даже прыгающий. Явно писал человек образованный, нетерпеливый.
Глава 20
Девочки. Дневник
Любя всегда реку, я в разные дни спускался к ее воде и входил в холодную или горячую воду (горячую, если то было в бане). Но, надо сказать без лжи, часто я думал о море. Почему? Почему я не бросился очертя голову туда, где оно простирается, где оно шумит, и гонит вперед волны, и уходит затем назад, и снова приходит? Зачем я не бросился к поездам, которые шли туда – за несколько часов я достиг бы берегов! И вот теперь я иду к морю, на юг, иду вместе с армией. Сергей Сергеич Литвинов, психиатр, беседуя со мной и расспрашивая, как водится, о детстве, сказал, что причиной моей болезни была репродукция картины одного символиста (кажется, Макса Клингера или Бёклина), изображающая тритонов, дельфинов, мокрых русалок и толстых зеленобородых людей, резвящихся в пенном море. Картина эта висела в комнате моей двоюродной сестры Полины.
Все случилось так: я увидел их сначала двоих, увидел совершенно неожиданно. И сразу же увидел и третью, которая догоняла их. Дело было на реке, на господней Волге, мы сидели на одном из маленьких ивовых островов, совсем близко к берегу. Мы сидели компанией. Артем Максудов как раз разогрел самовар, и Галя Баженова, которая тогда еще ездила с нами на лодках, пела. Я посмотрел на берег и увидел трех девочек с удочками и ведерками, которые шли куда-то – то ли на рыбалку, то ли уже с рыбалки. У меня хорошая зрительная память, я узнал этих девочек.
Одна из них всегда пахла цветами. Когда я первый раз дарил ей цветы, мне казалось, я дарю цветы цветам. Как говорится: денежка к денежке, цветок к цветку.
У них, как я потом выяснил, не было пупков. Как у Евы. Все они были «небеснорожденные». Раньше я в Бога совершенно не верил, а теперь вот пришлось поверить. Это ж надо же: столько монахов по монастырям денно и нощно молят о ниспослании им веры – и ничего! А мне, которому религиозность совершенно не нужна, такой вот подарок.
Сколько у них игрушек! Даже завидно. Причем все игрушки живые. Никогда раньше не видал столько живого!
В одном монастыре, еще до революции – такой случай. Там, собственно, воспитывались молоденькие девицы. Вдруг выясняют: все каким-то образом лишены невинности. Странно. Вроде все закрыто со всех сторон. Приезжает капитан-исправник из Москвы. Приказал привести девочек, раздеть всех. Осматривает. Вроде бы все в порядке. Но одна чем-то показалась подозрительной. Хорошенькая девица, тельце нежное, гладкое, как свечка. Но старый исправник чует неладное. Приказал намазать ей интимное место салом, привести собаку. Собака стала лизать. По телу девочки прошли странные судороги. Вдруг все смотрят – из глубины выдвигается какой-то продолговатый предмет. Пригляделись – мужской член. Оказалось, это не девица, а молодой паренек из кадетского корпуса, поручик. Ишь как изощрился, развратник! Научился втягивать в себя, прятать в себе. Да еще такую нежность да холю по всему телу развел, чтобы от барышень не отличаться, пользоваться их доверием. Вот какая страсть к прекрасному полу! Ну, сразу отправили его на гауптвахту. А тут вдруг война, император Вильгельм на Россию прет. Тоже, видно, охотник проливать невинную кровь. Поручика с гауптвахты – на фронт. Повоевал. Храбрый был, говорят.
И «Святой Георгий» тронул дважды
Пулею не тронутую грудь…
Но в офицерском клубе, после случая в монастыре, к нему приклеилось прозвище: поручик Холеный. Он, впрочем, не обижался. Потом – революция, большевички везде стали баловать. Наш поручик – к Деникину, на Дон. Всегда очень щеголеват, подтянут и оставался большим охотником до молоденьких женщин. Мне про него Алеша Чинаев рассказывал, он тоже там служил, на Дону, в тех же местах. Появилось у нашего поручика новое прозвище – Иван Донской. Не знаю почему, может быть потому, что он очень отличился в боях. Отчаянный был. Ну-с, потом Перекоп держал. А как белых из Крыма погнали, он вроде бы через Константинополь в Париж перебрался. А другие говорят: остался в России, в леса ушел с верными людьми. Стал бандитом. Тут уж он, наверное, огрубел, ожесточился. Даже про прекрасных девушек позабыл. Но как же ему удалось тогда, в молодости, так изощриться? Видно, способный был человек, большой души.
Прощай, радость, жизнь моя!
Знаю, едешь без меня…
Вспомни теплой тот денек,
Как купаться вместе шли,
Как ложились на песочек,
На желтой, мелкой песок…
Сегодня снова горячие бои за Царицын. Совсем иначе все, чем тогда, в двадцатых. Теперь наш город называется Сталинград, но все равно он совсем разрушен. А я где? Не знаю. Вчера, лежа в траве, написал стихотворение сломанным пером, посвященное одной из них:
Я так скучал, я видел вас тогда,
Когда реальной девочкою рядом
Стояли вы. И взгляд ваш был мне садом.
За темным садом ходят поезда.
И поездов шипенье: «Вышли? Вышли?»
И на веранде шепот: «Спишь ли? Спишь ли?»
В стакане минеральная вода.
Я помню сон. Я видел вас тогда.
Я знаю вас, как знают изнутри
Тот толстый топот сна, крадущего опята.
Открой глаза. Проходят в сад ребята
И в цепких пальцах держат фонари.
Я много спал. Я видел там тебя.
Сквозь празднество какое-то, наверное.
Там было празднество черничное, манерное,
Приятное, как все во сне всегда.
У девушек всегда во сне леса,
И поезда идущие сквозь чащу,
И только света бродит полоса
Фонарика, сквозь сада тьму светящу.
Я буду, где река. Я буду, где темно.
Веранды тянутся. Из дач плетут слова.
Тихонько постучусь в последнее окно.
Ты слышишь? Спишь? Париж? Витраж? Трава?
Вчера бои за район заводов. Хотел написать стихотворение, но написал лишь одну строчку:
Когда спит Громовержец, и на кортах Олимпа…
После девяти дней шквального огня, вдруг – тишина. Передышка. Затишье перед броском. Завтра в ход пойдут танки.
Пройдем с тобой сквозь капилляры зим
В ту Залу Завтрака, где завтра как стекло,
И чисто вымытый лимонный свежий сок,
И поцелуи на задворках дач,
И серебро. И сахарный песок.
И быстрое дыхание. Не плач.
Фон Манштейн хорохорится, но дела у него идут совсем не так, как он ожидал. Что ж: узнал фашистский стервятник, что у нас – не ягнятник. Мы предприняли чудесную лодочную прогулку на остров. У девочек сломались сразу две когда-то любимые игрушки. Но мне удалось развеселить их обещаниями новых игрушек. На острове первый раз целовались с ней, пока другие были заняты костром.
Я так жадно люблю босоногий твой шаг,
Твой таинственный, летний, речной аромат,
Я могу угадать,
Как прохладен и гладок песок твоим узким ступням,
В твоих серых глазах нежность нимфы ручья,
Теплый холод нимфы ручья.
Тевтонам грозит окружение. Кольцо скоро замкнется.
Она попросила меня, чтобы я научил ее плавать. Уроки проходят ночью. Сейчас на реке стоят горячие, грозовые ночи.
Обрывок пены на плече,
И хохот над водой зеленой,
И смерч, бредущий вдалеке
Слегка подрубленной колонной.
Посередине реки бросаю весла, и мы часами лежим с нею на дне лодки, обнявшись и глядя в небо, где пробегают молнии. Потом у берега я учу ее плавать. Вчера на другом берегу снова шумели свадьбы… Кто-то подплыл к нам, посмотрел… Испугался наших лиц и уплыл восвояси.
Дунаев читал, не понимая, о чем идет речь в этих любовных записках. «Пленка» то сгущалась, так что приходилось напрягать зрение, то становилась тонкой, прозрачной. Через секунду он забывал прочитанное. Так действовала «пленка». И вдруг она исчезла.
