Илья Бояшов - Безумец и его сыновья
Книжник грустно смотрел на брата.
Степан на него обижался и оправдывался перед главным своим благодетелем:
– Ну и братья попались мне! Один лучше другого!
Те м временем Музыкант грезил одной лишь Америкой. Его учителя-саксофониста отовсюду позорно изгоняли; шло то время, когда боролись с джазом. Часто пьянчужка лишался куска хлеба – тогда Музыкант воровал для него хлеб в интернатской столовой. Часто оставался учитель без рюмки водки – тогда Владимир воровал для него водку. Потихоньку подросток начал разбираться и в будущем своем ремесле – у него оказались и слух, и способности. И когда учитель совсем уж напивался и засыпал, из футляра извлекал Владимир драгоценный инструмент – и усердно дул в саксофон!
А в Отказнике вовсю пылало неугасимое пламя. Принялся он спускаться в подвальчик к подслеповатому брату. Рядом теперь они просиживали ночными часами, читая каждый свое, и мыслями были бесконечно далеки друг от друга, хотя отламывали от одного куска хлеба, который оставляла им горбунья.
– Ангел не может быть иным! – убежденно сказал ему однажды Книжник, захлопывая очередную старинную книгу. – Его пришествие сразу станет известным – все услышат о нем, и многие увидят его! Не может он походить на людей, ведь он небесный посланник! И нечего больше думать об этом!
Отказник, отрываясь от Аристотеля, смотрел на Книжника с жалостью.
Степан часто пытался доказать, что бунт Отказника бесполезен.
– Ибо не можешь ты идти против всего народа, – здраво рассуждал Руководитель. – И против власти.
– Это не народная власть, – протестовал набравшийся ума брат. – Это власть таких, как и ты, проходимцев!
– Счастье твое, что помер Сталин! – отвечал Степан.
– Нынче не лучше, – в запальчивости накидывался на него Отказник. И угрожал: – Погодите, отольются вам слезы…
Степан утверждал:
– Жизнь есть подчинение нашим законам!
– Я не желаю по таким законам жить, – заявлял в ответ Отказник. Руководитель, пожимая плечами, вразумлял, что тогда бунтаря отнимут от общества. Отказник в ярости, в свою очередь, пророчил падение таких, как Степан: «Не сегодня-завтра распахнутся у всех глаза!»
Вот какими умными сделались братья! Друг друга они уже ненавидели.
Но на каникулах по-прежнему отправлялись все вместе домой.
Пьяница, как и полагается, радостно встречал их. И заворачивали они на холм! А там стены огромного Безумцева дома, как и прежде, истекали смолой, словно только недавно была срублена изба. И даже дранка на крыше не темнела от дождя и снега! И в горнице, как и в их детстве, пахло сосной, а на сеновале – свежим сеном.
Пьяница неутомимо скакал возле приезжавших, жарил, парил и подносил угощение, и дул на обожженные пальцы, и коптил над кострами рыжие, во все стороны космами торчащие волосы, ловко справляясь с разросшимся хозяйством. Помимо кружек, ковшей и стаканов, чугунков и мисок, завел он целое семейство котлов, за которым ухаживал со всеми своими усердием и сноровкой. Самый пузатый и большой казан Пьяница полюбовно называл «дедушкой». Кроме того, были у него еще и «бабушка», и «детки». И готов был с утра до вечера возиться с ними Пьяница: любовно чистил их глиной, надраивал песком, да так, что горели они на солнце! Ловко он управлялся с веслами своей лодочки-долбленки, которая всегда покачивалась в камышах, и постоянно в его сетях и мережах трепыхалась рыба. Зерна было также вдосталь: будучи на все руки мастер, Пьяница собирал и молотил его, и растирал жерновами, и пек хлеба. И был счастлив, и ни за что не желал учиться!
Музыкант в гостях у Безумца времени зря не терял. Из бревен и досок, некогда брошенных беззаботным хозяином в кустах за садом, сбил сарайчик. Стены своего жилища оклеил невесть откуда появившимися у него открытками и вырезками; на них были и негры с выпученными, точно у раков, глазами, и белокурые девушки в коротких платьицах.
Музыкант пытался уже отпустить себе волосы (в интернате его идея беспощадно пресекалась Степаном), жевал смолу и, приезжая к отцу уже старшеклассником, в жестяной банке устраивал себе питье: посасывал из соломинки ядреную отцовскую водку. И без конца готов он был рассказывать братьям об одном и том же. Правда, слушали они его рассеянно, каждый был занят своими мыслями. Музыкант сокрушался и постоянно твердил им, показывая на холм, на избу и на отцовскую овчину:
– В Америке мощь и моторы, а здесь повсюду тоска и пахнет псиной!
Он не любил отцовских собак и отгонял их, когда старые, полуслепые, спасаясь от полуденной жары, они забредали к нему в сарайчик и тыкались в его колени лохматыми мордами.
Об отце Музыкант отзывался пренебрежительно:
– Какой это нам батька? Есть мы – он рад, но если нас нет – ему все равно!
И клялся братьям:
– Дайте срок – только меня и увидите. Прочь свалю из этой страны. А вы ждите, дураки, до скончания века ангела! Как же, появится ангел здесь, держите карманы шире. Что ему тут делать? Сам Бог, если он только есть, давно эту землю проклял! Да оглянитесь – кругом тоска и болото!
Та к распоясывался Музыкант. Степан его речи, которые год от года становились все более дерзкими, наматывал себе на ус. Но лишь усмехался. Но Строитель к подобным рассуждениям относился очень серьезно. И с тоской посматривал на отца. И темнел лицом, и все чаще задумывался.
Но все-таки проживали школяры на холме добрую половину лета. Медленно текли дни: полуденное солнце жарило землю, дрожал воздух над далекими болотами, все внизу страдало от наступающей жары, а там, где стояла Безумцева изба, повсюду была благодатная тень. Братья любили лежать в саду в то время: было душно и не хватало сил даже на споры. Пьяница подносил им котелки и ложки. Они приступали к трапезе и объедались до колик. Когда же наступало наконец тяжелое насыщение, вновь разваливались под яблонями. Каждый мечтал о своем: Отказник – о справедливом царстве (он штудировал греков и перечиркал карандашом Платона и Аристотеля). Степан даже здесь не снимал свою рубаху с нашивками. Книжник, по обыкновению, разглядывал небо. Лишь Музыкант удалялся в сарайчик, где доставал свою жестяную банку и опускал в нее соломинку.
По-прежнему с Безумцевыми сыновьями были Майка с Зойкой. Превратились они в длинноногих большеглазых насмешниц. И помогали Пьянице стряпать и убирать. Строитель глаз не мог поднять, когда, как бы ненароком, присаживалась рядом с ним насмешливая Майка. Ловила лисенковская дочка его тайные взгляды и загадочно при этом улыбалась: так, как могут улыбаться только девушки!
Владимир боялся признаться себе, что влюбился.
Встречал повзрослевших братьев и материнский холм, но все на нем с каждым их новым приездом становилось все более чужим. Переезжали туда новые и новые переселенцы, повсюду ставили свои глухие заборы и всю землю забирали под свои огороды. Даже возле ставших едва заметными могильных холмиков земля была поделена. За годы учебы братьев деревня превратилась в большое село, было в нем уже несколько улиц, и повсюду – и на самом холме, и вдоль дороги, на которой некогда ожидали женщины своих невернувшихся мужей, – стояли теперь дома и домишки, и дымили баньки. А в низине бродили коровы и блеяли овцы. И валялось на обочине ржавое тракторное колесо – все, что осталось в память о Председателе.
Мария с Натальей, заметно постаревшие, дождаться не могли своих сынков и каждый раз ревели белугами, когда те поднимались на родное крыльцо. Чувствовали они, что их сыновья вот-вот уже разлетятся и им придется коротать в одиночестве старость. И Лисенок встречал своих вытянувшихся дочек – морщины давно уже набросили на него сеть.
Книжник со Строителем возвращались в дряхлую землянку к полубезумной матери, которая занята была одним лишь ожиданием! Не мог сдержать слез Строитель, когда видел ее взгляд, в котором светилась безнадежная надежда.
Обвинял он во всем отца:
– Бросил ее, не сказал ей ни единого доброго слова. Не из-за него ли повредилась она в рассудке?!
И, сжимая кулаки, вспоминал отцовскую лень и беспробудное пьянство и распутство, царящие на холме. И скрипел зубами, когда вспоминал потаскух, с которыми, никого не стесняясь, валялся их отец на овчине.
– Начинаю я ненавидеть батьку! – признавался Книжнику.
Никто, кроме Натальи с Марией, уже не вспоминал об Агриппе. Жила она после Беспаловой смерти, затворившись в землянке одна-одинешень-ка, и слыла еще одной сумасшедшей. Да и кому было до нее дело? По всему селению сновали теперь чужаки, которые и на школяров-то оглядывались с подозрением. Их жены вскармливали новых младенцев, и заливались злым лаем во всех дворах привязанные охранять добро их вечно голодные псы.
А Безумец так и не научился играть на гармонике, но ему по-прежнему нравилось реветь и визжать ею. Надуваясь, извлекал он самые истошные, самые дикие звуки, от которых шарахались и птицы, и люди. Одни его псы, облезлые, одряхлевшие, готовы были слушать безобразную музыку, вот только на то, чтобы подвывать, как прежде, сил у них больше не хватало.
