Валерий Панюшкин - Незаметная вещь
Как ее звали? Куда она потом делась? Не помню, хоть убей. Помню только гладкие ногти и шершавые пясти. И готов хоть сейчас узнать на ощупь из миллиона, несмотря на то, что прошло десять лет и девушка, наверняка, уехала в какую-нибудь чужую северную страну типа Финляндии или Дании.
Все дело в безвкусице. Вкус для москвичек, петербурженок, римлянок, парижанок – один и тот же. Безвкусица разная.
Как-то раз летним вечером я сидел в уличном кафе у московской консерватории и пил пиво. Люди шли на концерт. Много людей, обладающих достаточным вкусом, чтобы слушать Малера. Они старались одеться красиво. Большинство женщин носили люрекс на платье и длинные какие-то балахоны для создания той красоты, которую считают красотой в Турции.
Я тогда подумал, что если москвичке изменяет вкус, то безвкусица получается турецкой. А если вкус изменяет петербурженке, то это финская безвкусица. Московско-турецкая безвкусица в основном касается цвета и аксессуаров. Финско-петербургская безвкусица орудует в сфере запахов и фактур.
Москвичка, например, может надеть вечернее платье на простую домашнюю вечеринку, а петербурженка может пойти работать учительницей, вылив на себя полбанки «Пуазона».
Ценителям женской красоты москвички традиционно кажутся безвкуснее петербурженок. Но это потому, что означенные ценители умеют уже худо-бедно смотреть, но не умеют нюхать. И прикасаются к платью красавицы лишь с целью проникнуть под.
Идеальная петербурженка, придуманная поэтом Блоком, не имеет внешности, а имеет только фактуру и запах. Дышит шелками и туманами. Про другую прекрасную петербурженку поэтом Гумилевым сказано, что у нее особенно нежные руки. Мэтры любовной лирики не видели своих возлюбленных, разве непонятно?
Я, конечно, не мэтр любовной лирики. Впечатления у меня попроще. Но я тоже никогда не видел, чтобы петербурженка надела, например, красное платье. И не потому, что петербурженки не носят красного. Я даже спрашивал в петербургских модных магазинах:
– Красное покупают?
– Покупают… – удивленно отвечала одетая не помню в какой цвет приказчица.
Просто петербурженку нельзя увидеть. А к москвичке нельзя прикоснуться. Москвичка всегда как бы немного девушка с обложки. Петербурженка всегда немного такая, как будто забыл дома очки.
Еся
Я никогда и не собирался жить в Петербурге. У меня просто был хороший контракт, купленная конторой квартира на канале Грибоедова, и девушка, у которой от любви ко мне ужасно распухала щека. Мой московский шеф, международный аферист, лысый, как лампочка, был совершенно убежден, что за какие-нибудь два года город Петербург из кладбища разваливающихся трамваев превратится в мировую столицу с цветной рекламой на Невском, собственной утренней газетой в кафе под теплые круассаны, множеством пожилых женщин в жокейских сапогах Hermes, и Государственной Думой, каковая поселится в Таврическом дворце и заразит десяток кварталов вокруг коррупцией, беспечностью и весельем.
Я поначалу тоже надеялся, что столицу ни с того ни с сего перенесут и я со своими проектами окажусь в центре событий. Что цены на недвижимость подскочат и я со своей квартирой окажусь вдруг богачом. Что ленивое и бледное население под моим руководством свернет горы. Глупости все. Она подошла ко мне в перерыве и сказала:
– Я думала, будто вы фотография.
– В каком смысле?
– Ну, когда подруга показала мне вашу фотографию, я подумала, что не может же такой красивый человек быть на самом деле.
Ее слова были бессовестной лестью, зато у нее были карие глаза, уши без сережек, пальцы без единого кольца и белые ладошки. Над брючным поясом справа внизу живота у нее был поцелуй хирургического скальпеля, вырезавшего аппендицит. Скальпель, вероятно, потом сошел с ума и до конца жизни ходил в фуражке со сломанным козырьком и надписью на бумажном околыше «генерал тяжелых пулеметов».
Я совершенно перестал работать, то есть буквально не ударял пальцем о палец, а деньги ведь вам платят не за ту работу, которую вы делаете, а за ту, которую делали, когда были нищим. Я боялся высоты и мостов. Каждый раз, когда нам надо было переправиться от Марсова поля на Петроградскую, она останавливала такси, брала меня за руку и тихонько вела по новеньким тротуарам Троицкого моста. Я проиграл подряд пятнадцать конкурсов. Троицкий мост восстановили без меня, Литейный проспект – без меня, Невский, Большую Морскую, ангела на Петропавловской крепости. Ангел сиял ярче солнца, невская вода была из стали. Она вела меня за руку и приговаривала:
– Ну вот, уже больше половины прошли, ничего страшного.
С Троицкого моста мы сворачивали на Кронверкскую улицу. Двадцать раз одно и то же. Поднимались по обгрызанным мраморным ступенькам на какой-то там этаж, заходили в квартиру, населенную армией фарфоровых слоников и котят, и навещали там бабушку.
– Бабушка, я привела к тебе знакомиться жениха! – она вдруг становилась веселой и смеялась, как колокольчик, и говорила мне: – Вы же не против побыть немного моим женихом? – мы все еще были на вы.
Ее бабушка поднимала глаза к потолку и говорила:
– Господи, посмотри на мою Есю! Хотя бы на один миг отвлекись от своих дел и посмотри, какая милая девочка, как она ест салат. И жених у нее хороший. Ты же понимаешь, как трудно приличной девочке найти жениха.
В одно из таких посещений бабушки мы с Есей застали в сквере напротив дома городских рабочих в оранжевых жилетках. Они ковыряли землю и, кажется, воплощали в жизнь какой-то архитектурный проект, к которому мог бы иметь отношение и я, если бы вовремя подал на конкурс. Еся вдруг вскрикнула, засмеялась, потом заплакала, бросилась бежать через улицу, чуть было не попав под угрожающе звеневший трамвай, и все ради того, чтобы притащить меня за руку в сквер, раскопать под деревом землю и показать «секретик», конфетный фантик, прикрытый бутылочным стеклышком. Секретиком, закопанным двадцать лет назад, следовало полюбоваться, потом откопать, ломая ногти, чтоб не откопал экскаватор, потом беспечно выкинуть со словами:
– Это всего лишь фантик и стекляшка.
Ей было двадцать четыре года. В тот день мы стали любовниками. Я положил ей голову на грудь и уснул, а когда проснулся, она погладила меня по голове и спросила, всегда ли я буду ее любить. Я ответил «нет» и скорчил на лице романтическую печаль.
На следующее утро я не пошел на работу, и вообще не ходил больше никогда. Мы вставали около полудня, причем я вставал раньше и готовил завтрак. С окружающим миром ничто меня не связывало, кроме молока, йогуртов и морошки, которой на Сытном рынке торговал старый карел с земляным лицом и отчаянно голубыми глазами. Она проскальзывала в ванную, так, чтобы я не видел, и говорила:
– Не смотри на меня, меня опять всю раздуло.
По утрам у нее действительно распухала, как будто от укуса пчелы, левая щека. Она говорила, что это какая-то страшная болезнь и надо делать полное переливание крови. Она говорила, что это я из жалости целую ее в распухшую щеку. Она спрашивала:
– Горячая?
– Куда мы пойдем сегодня?
– Давай никуда не пойдем, я же не могу никуда ходить в таком виде.
Мы не выходили из дому по несколько суток. Я отключил телефоны, а потом, когда включил опять дней через десять, никто уже по ним не звонил.
Однажды в самые белые ночи она потащила меня гулять и смотреть, как разводят мост. На набережных было полно туристов, влюбленных и пьяных. Не успел я подумать, что встречу сейчас какого-нибудь знакомого, как толстый человек из прошлой жизни закричал «Епишкин пулемет!», назвал мою фамилию и бросился меня обнимать.
– Ну ты, собака, забыл нас совсем! Вечно с красивыми девушками! Меня, барышня, Влад зовут, а вы кто?
В это время вздыбленные пролеты Дворцового моста дернулись и стали сходиться.
– Это Еся. Она моя несчастная любовь. А это Влад, он придурок и московский пустой бамбук.
Еся вдруг заплакала и потащила меня к такси. Влад разводил руками нам вслед в том смысле, что он, конечно, деликатный человек, но, может быть, хотя бы пива выпьем.
– Угол Большого и Карповки, – Еся захлопнула дверцу, – никогда не называй меня несчастной любовью. Никогда не знакомь меня со своими друзьями. Пожалуйста.
Она стала рыться в сумочке, доставая оттуда мятные конфеты, прокладки, записную книжку, презервативы, плюшевого щенка и, наконец – салфетки, чтобы вытереть нос.
В начале Большого проспекта было пусто и гулко.
– Это место, где я родилась. Видишь, вон там, на брандмауэре, единственное окно. Это кухня. Там на стене висит топор для разрубания мяса, сделанный в форме лисы, там есть черный ход и гудит колонка.
– Там живут твои родители?
– И сестра.
– Ты про них никогда не говорила.
Я был в мягких мокасинах, она – на каблуках. Мои шаги были бесшумными, ее – разносились эхом от стены к стене. Помоечная кошка, когда мы проходили под аркой, перебежала нам дорогу и оглянулась на нас, как на врагов. В зубах у кошки была мышь.
