Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках
Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать.
Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.
* * *Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес едкое злое словцо.
Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь – в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками – застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ.
Автобус тронулся. «Стойте! – возмутилась Лариса. – Человека же оставили». Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо.
– Это сосед-то ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…
Ну что же. Обиды не было. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя. Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.
– Стойте, – хрипло одними губами, по буквам попросила Лариса. – С-т-о-й-т-е.
Малейшее напряжение голоса напрягало тело, а малейшее напряжение тела могло каждую секунду передаться страшному, тикающему в сумке…
Вызванные по мобильникам из ближайшего райцентра спасатели еще не появились. Антоха увел пассажиров в лощину метрах в трехстах. К ним присоединялись все новые водители и пассажиры оставленных на дороге, вытянувшихся слева и справа в длинные колонны автомобилей.
Люди ахали, ужасались, давали советы, вытягивали шеи на брошенный автобус, на одинокую голову, видневшуюся в окошке. Голова по-птичьи поматывалась, то бессильно опускаясь на грудь, то в изнеможении откидываясь на спинку кресла.
Там сидела Лариса с ногой, запутанной, дважды виртуозно продетой в ремень сумки и обвитой проводами. Антоха, пятнадцать минут назад не выдержав и с криком: «Я в саперном взводе служил» – бегом вернувшийся в автобус, сидел у Ларисиных ног и, сопя, постанывая, облизывая пот, перепиливал что-то внизу.
– Все пучком, не боись, – сипел он. – Все будет пучком.
Лариса не помнила, как, больно ударяясь о ступеньки, выкатилась из автобуса. За спиной громко фукнуло, пахнуло горячим сухим ветром, как из каменки, зазвенели враз лопнувшие стекла. Огненный шар прокатился над головой, зашевелив волосы на голове.
Она ползла прочь от обугленных, упорно ползущих за ней лохмотьев. В них превратился водитель автобуса, в результате своих грубо нарушающих инструкцию, безграмотных действий при обнаружении опасных предметов. На самой Ларисе не оказалось ни царапинки.
* * *Лариса по-прежнему работает на комбинате, и по-прежнему сослуживцы говорят ей по телефону: «Ларису Ивановну хАчу» – и дико хохочут. Недавно она похоронила не навравшую-таки и помершую тетку и расширилась: перебралась в просторную двухкомнатную квартиру в центре поселка.
По вечерам с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») смотрит передачи про путешествия в дальние страны. Ваза с яблоками на коленях, мягкий халатик, подушечка под поясницей. И никаких сквозняков и орущих младенцев, храпящих соседок и террористических актов…
ЗА СТЕКЛЯННЫМИ ДВЕРЯМИ
Знакомые, даже дети знакомых, называли ее просто Альбиной.
Это была крупной комплекции женщина с волосами, выкрашенными в насыщенный медный цвет. Альбине не повезло в жизни. Она была одинока, как перст: ни мужа, ни детей, ни даже близких родственников. К сорока годам у нее квартиры, и той не было.
Пострадала она оттого, что в молодости по уши влюбилась в начальника одного учреждения, человека семейного, лысого, в делах, порочащих его репутацию, не замеченного. Как и следует, такого начальника с повышением передвигали с одной службы на другую. И Альбина тупо и покорно увольнялась с прежней работы и, как овца, тащилась вслед за любимым на новую. Бухгалтерша с кристально-прозрачной душой трехлетнего ребенка и умением со скоростью калькулятора умножать и делить в уме шестизначные числа требовалась везде.
Кончилось тем, что у жены начальника заболел желчный пузырь. И начальник – с повышением – уехал на работу в курортный город. А Альбина осталась навсегда в последнем учреждении, которое покинул ее возлюбленный. И даже, наконец, встала в очередь на квартиру.
Она вдруг страстно замечтала о собственном уголке. Хотя бы подселенкой куда-нибудь, и то ладно. Иногда на работе, забывшись, рисовала на обороте испорченной ведомости обстановку своей будущей квартирки. Выходило ничего себе, уютненько. Потом, спохватившись, оглядывалась на товарок, багровела и рвала бумагу в мелкие кусочки.
Альбина уже прикупила кой-какие вещицы: шкапчик-посудницу, абажур в виде тарелки, пестренькую ковровую дорожку и чайный сервиз на 24 персоны с двумя дюжинами мельхиоровых ложечек.
Переселяясь с квартиры на квартиру, Альбина бегала к телефону-автомату и вызывала фургон «Перевозка мебели населению». Потом страшно суетилась и металась, мешая грузчику, который этот шкапчик мог перенести под мышкой, но искусно пыхтел и отдувался. И Альбина давала очень большие чаевые, потому что не знала, сколько нужно давать.
* * *Сначала она жила у бабки, у которой без всякого присмотра росла внучка пяти лет. Ее родители уехали на Север. Впервые Альбина пришла сюда, чтобы, как водится, договориться о твердой цене, о том, где ей удобнее расставить свою «мебель».
На все, что говорила Альбина, бабка клевала алым носом и бормотала: «Карахтер у меня хороший, мягкий, поселяйся». Когда она повторила это пятнадцать раз, а под конец пошатнулась, до Альбины дошло, что хозяйка вдрызг пьяна.
Бабка оказалась компанейским человеком. По вечерам она вкусно пила чай вприкуску, разбавляя его содержимым из шкалика, и всегда приглашала Альбину «на граммульку»:
– Айда! Айда ко мне, чо ты? Выпьем, посидим… Айда.
Но не бабка запомнилась Альбине – бабкина внучка.
Она разорвала все свои платьица и бегала по комнатам в одних трусиках, худенькая, плосковатая, удивительно пропорционально сложенная, детской грацией своей напоминающая Маугли. На смуглом личике поблескивали смышленые черные глаза.
Альбина поделилась с девочкой:
– Ты похожа на Маугли.
– Не обзывайся, а то как дам! – хрипло крикнула девочка, сжимая кулаки. – Уходи отсюда, я тебя не звала.
Но Альбина, вместо того, чтобы испугаться и убежать, ласковым низким голосом пробурлила, что Маугли – это такой человеческий детеныш, воспитанный в джунглях дикими зверями. Это понравилось девочке. И еще понравилось, как Альбина просто объяснила, что ей некуда идти. Совсем некуда. Разве только в общежитие, где молоденькие девчата по вечерам бегают на танцы и в кино… Так и быть, Маугли разрешила остаться.
И они крепко сдружились.
Вечерами Алъбина, наваливаясь на стол так, что из выреза халата буграми лезла пышная белая грудь, почти засовывая под настольную лампу большую лохматую голову, сопя, вырезала из картона голеньких кукленков. Рисовала платьишки к ним и раскрашивала фломастерами, утащенными с работы. Маугли сидела рядышком, внимательно следила за пухлыми, в расплывчатых веснушках, Альбиниными руками и тоже посапывала носом от усердия.
Альбина поднимала голову и с умилением видела, как у забывшейся девочки к вздернутой, как у зверька, верхней губке течет по бороздке нежно-зеленая сопелька, и когда нос шмыгал, эта сопелька юрко, как мышка, ныряла обратно в свою дырочку, где ей и полагалось находиться.
Альбина, не выдержав наплыва смутных чувств, бросала фломастер и порывисто втискивала в мягкую грудь щуплую Маугли. Господи, в душе-то она сознавала, что создана быть матерью, по крайней мере, дюжины детишек. И еще бы ее осталось.
* * *Зарплата у нее, сами понимаете, была не ахти минус сорок рэ за квартиру. Она при всем желании не могла дарить своей Маугли дорогих игрушек. Но, приходя с работы, часто высыпала на стол из сумки горку трехкопеечных надувных шариков, купленных в киоске по дороге домой. Пока это были темные сморщенные резиновые тряпочки, но вот Альбина брала их и, сопя и багровея так, что выпученные глаза у нее наливались кровью, дула, дула, дула – и тряпочки на глазах превращались в огромные, точно стеклянные, шары. Они неподвижно висели под потолком. Маугли визжала, ловила их за хвостики-ниточки и носилась за ними по всей квартире.
