Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)
А у соседнего окна поднялся новый шум. Старуха, которая только что приседала и тряслась, теперь выла нечленораздельно, и гул разбегался по залу, взлетая к высоким его потолкам, когда-то украшенным лепниной.
– Следующий! – выкрикнула наша тетка, подняв пустые глаза. – Подходите!
Мужчина впереди меня шагнул, склонился к окошку, хотел шепнуть, наверное, но получилось, что рявкнул:
– Ты мне только одно скажи: кто тебя такую…? – Матерное слово он произнес с нажимом на первую острую гласную.
Поглядел и удалился со своей неотправленной посылкой. А та, за окошечком, завизжала.
Чудо
Она была чудо как хороша. Округлые персиковые щеки, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему – настоящая увлеченность, искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту потому, что иначе не может.
Чудо.
– Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, – врывалась та, что называлась Ренатой, вычурно изломанная, с густо опушенными глазами, заломленными руками и привычкой держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком туфельки. – Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По-настоящему.
Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Приятель Сашка смотрел на нее как завороженный, но это меня не удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.
– Рената, – шепнула Верка и, подтверждая, что это не шутки, утвердительно кивнула головой.
Сильно кивнула.
«Рената, – подумал я. – Сколько ж вас развелось…» И ответно кивнул, сделав вид, что верю.
Верю Верке.
Мы стояли в толкотне, где из конца в конец и обратно ходили посторонние люди, они совались то с одной, то с другой стороны, и я даже представил себя камнем, случайно попавшим в сети вместе с рыбным косяком. К тому же воздух был синевато-свинцовым, тяжким, как глубоководное марево, каким его показывают по телевизору, и, за вычетом гудения проезжающих машин, все было именно так, чтобы считать себя камнем, а ее – чудом.
– Мы буквально по-настоящему купались в эмоциях. Испытывали. Это просто невероятно, понимаете? – говорила Рената.
И Сашка кивал. И Верка. Кивал и я, не желая, чтобы мое разглядывание было замечено, и уже начиная немного бояться, что меня неверно поймут.
Говорят, красавицы любят дружить с дурами – потому, мол, что от дурости красота становится ярче. Ее делается будто даже больше. Заключенная в дурость, как в парник, красота в ней быстрей вызревает. Она вынуждена полниться одной собой, растворяться в себе и, конечно, необычайно набирает в способности слепить глаза даже в стылый городской полдень на шумной улице, в сизом от выхлопных газов воздухе. В дурном окружении.
Чудо. Во всяком случае, мне очень хотелось так считать.
– Даже неловко от своих переживаний, – говорила Рената, – щекотно как-то, вот будто мы в ванне, а вокруг нас волны из шампуня.
Верка смотрела на нее во все глаза, и было заметно, что она отзывается на каждое ее слово.
– Мы их переживаем, как первобытный человек со своим оружием, который добывал для своей подруги хищных животных. Или там, где темная пещера, у горячего костра, и грязные черные женщины шьют шкуры для тепла… – Рената разбрызгивала в воздухе слова, а сама поглядывала на носы своих двухцветных туфель, наверняка дорогих. Носы ее бежевых туфель будто побывали в горячем шоколаде. Казалось, что они улыбались.
Хохотали до колик, время от времени выбивая нервную дробь.
– Мы будто стоим в особом месте. Не на земле даже, и не на небе. – Рената взбивала воздух, показывая полупрофиль то мне, то Сашке.
Производя впечатление.
Рената не обращала на Верку ни малейшего внимания, словно та и не существовала вовсе или, в лучшем случае, была просто камнем, который бьется рядом, в общей сети, как чужеродный объект. Он тяготит ее, пока Рената говорит о любви.
Красавица и дура.
Сашка понятливо кивал, а она наклоняла голову, открывая длинную шейку, а крупноватый ворот ее свитера съезжал набок, открывая тайную ложбинку, к которой хотелось приложиться губами. Она была нежной, хоть о том и не подозревала, прячась порой за подергивание остренькими плечиками, за шажки назад, которые она производила, по ее убеждению, совсем незаметно. Она была нарочита в своей ненарочитости. И за это ее тоже хотелось расцеловать.
Именно так.
Чудо.
– Нам пора. Мы идем кушать полезный суп, – наконец сказала Рената, а я подумал, что «мы» – это одна Рената со всеми ее глазами, руками, полупрофилем, со всей кучей деталей, которые не говорили, а кричали.
Но Верка не замечала. Она трепыхалась рядом, хотела жить жизнью Ренаты и, возможно, именно поэтому сумела заслужить куда меньше ее внимания, чем мы.
И я, и Сашка были знакомы с Ренатой только несколько минут, но нам зачем-то пришлось узнать о ее любви, о незнакомом человеке, который возил ее на машине за город, на ипподром, а там она каталась на племенной кобыле, а еще держала в руках собаку, похожую на крысу-мутанта. Мы слушали. А Верка ловила слова с губ Ренаты, как собаки хватают крошки с хозяйской руки. Торопливо глотая, а еще спеша лизнуть руку.
Благодаря.
– Она хотя бы сама верит в то, что говорит? – сказал я, а сам все смотрел в спину Верке, семенившей вслед за дурой-подругой.
Я неохотно расставался с чудом. Проявившись так внезапно, оно, кажется, было способно поставить все с ног на голову или наоборот, но о силе своей вроде бы и не подозревало.
Верка. Чудесная красавица и дура, кажется, тоже.
Дурочка.
Даша с Машей
Я все понял про них довольно поздно, зато разом. Новое знание явилось, как нежданный гость: звяк, а вот и мы. Маша и Даша.
– Вы прямо как сестры, – говорил я, не особенно раздумывая, насколько слова мои близки к истине.
Вначале была Даша: и нос вполне античный, и крупный подбородок, и грудь небольшая, но тоже торчком, и плоский, почти впалый живот под ней, и бедра несколько крупноватые, но литые, уместные в этом небольшом теле – аппетитном, да, именно так и надо его называть.
У Даши творческая профессия, а я писал про творческие профессии в местную газету. Мы с ней подружились. Я любил глядеть, как несет она себя людям на своих высоченных каблуках, мелко переступает, выдвигая бедра и так, и эдак. Я называл ее обувь «копытами». Она, довольная, смеялась сильно и громко.
Даша была актрисой, профессию получала в местном училище, но преподносить со сцены могла только саму себя – яркую, сильную, тугую. Я помню ее дипломный моноспектакль: она играла роковую женщину, застывала живописно, как артистка немого кино, выгибаясь на одном стуле, на другом, и длинные темные волосы змеились вдоль белого лица. Ее хвалили, но на первые роли все же никто не позвал. Город был мал, все театры были полны своими комиссаржевскими.
– Привет! Вот понюхай, – сказала она, ткнувшись в меня своей гривой. Мы встретились на улице, она только что выбралась из машины. – Пахнет?
– Чем?
– Табаком. Все курят, сколько раз говорила, купите же кондиционер, дышать невозможно. Какой я вам администратор, я пепельница…
С ней была девушка. Худая, бледная, в чем-то официальном, без всякой косметики. А может, мне так показалось из-за яркости Даши, которая в ту пору не скупилась на цыганистые узоры на лице.
Назвалась девушка Машей, сухо кивнула и прошла мимо.
Пепельницей Даша пробыла недолго. «Нет ее, уволилась. Уехала. В Москву, кажись», – сообщил бармен в другой раз, когда я оказался в том заведении, по тогдашней клубной моде больше похожем на замусоренный самолетный ангар.
Уехал и я.
А перед моим отъездом (и как узнала?) мне позвонила Маша.
– Это я, – сказала она, не представившись. – Дашке посылку передать надо.
Мы где-то встретились, у Маши была большая темная машина – блестящая, похожая на ртутную каплю.
– Не бойся, не тяжелая, – сказала она, вручая мне куль, улыбаясь, как и прежде, вяло, губами почти бескровными. Косметикой Маша по-прежнему пренебрегала, да и одета была в спортивный костюм с лампасами. Мы, наверное, встретились вечером, она вышла из дому, в чем была.
Дашу я узнал не сразу. Она стояла, где договаривались, у колонны в метро, кажется, на «Пушкинской». У нее был потерянный вид, она оглядывала людей, одного за другим, а сама выглядела как-то для себя несвойственно – по-сиротски. В пальто бордовом какого-то особенно нелепого покроя. Наверное, сама Даша чувствовала себя в нем нелепо, и это чувство легко передавалось другим. Она казалась несчастливой, но говорить ей об этом я, конечно, не стал. Я дал ей свой новый телефон, мы договорились созваниваться, а потом возникла пауза длиной, наверное, с год.
