Владимир Лидский - Два солдата из стройбата
Вечером в роте разразился скандал. Из города на тряском грузовике примчался новый ротный, капитан Босик, и пока его изощрённый мат разносился по морозным окрестностям, солдаты прятались кто где мог, словно тараканы забиваясь в зыбкие щели палаточного городка. Ещё через полчаса подтянулся батальонный командир майор Кадомцев, и тут солдатня замерла от ужаса. Репрессии были неминуемы, а майор Кадомцев ещё задолго до рождения этого призыва прославился на весь округ своей прямолинейностью и садизмом. Первые неосторожно попавшиеся ему на глаза служивые быстро огребли по зубам, остальные начали было прятаться, но батальонный объявил общее построение на плацу, и через несколько минут четыре роты почти в полном составе без верхнего обмундирования стояли на ночном морозе. Кадомцев, побелевший от злобы, сидел в офицерском вагончике и не торопился выходить на плац.
Командиры рот, сбившись в кучку на краю плаца, нервно курили, взводные покрикивали на замерзающих солдат. Порывами налетал резкий пронизывающий ветер, выдувая из неодетых тел последние остатки жизни; солдаты топтались на снегу, пытаясь согреться, но мороз только сильнее сжимал свои колючие объятия.
Петров с тоскою глядел в звенящую льдину неба, где ясно мигали холодным светом равнодушные звёзды. Ему было мучительно страшно и, может быть, даже не репрессии пугали его, а этот вселенский мороз, пробирающийся в каждую клеточку измученного тела и пытающийся заморозить кровь. Сердце стучит всё глуше, всё тише, вот уже равнодушие охватывает разум, и жизнь становится безразлична. «Я хуже их, – думал Петров, – потому что они не понимают свои дела, их не научили понимать, что человеку может быть больно. А я понимаю и молчу, я последняя тварь на этой земле, как я теперь буду жить?» Он стоял, уже не топчась на месте, не пытаясь сохранить в своём теле жалкие остатки тепла, безразличие всё плотнее наполняло его. «Но разве можно что-нибудь объяснить им? – снова мучительно думал он. – Как, какими словами, да и поймут ли они слова, – чт о для них вообще слова?»
Повалил снег, и ротные стали беспокойно бегать по своим взводам, пытаясь разглядеть в резком контрасте прожекторов костенеющие лица служивых. Снег засып а л чёрные гимнастёрки; проклятия слышались то там, то сям в пучине взводов. Солдаты инстинктивно сбились в плотные кучи, пытаясь своим теплом хоть как-то отогреть друг друга. Взводные уже слышали сдавленный мат в адрес Кадомцева и чувствовали, что ещё несколько минут и оборзевшая солдатня самовольно покинет плац.
Но тут под лучами прожекторов окружённый со всех сторон зыбким снежным пунктиром появился Кадомцев в тёплой офицерской шинели. Дежурный по батальону, командир второй роты Елисеев строевым шагом направился к нему для доклада. Приложив руку к виску, Кадомцев терпеливо выслушал доклад и зычно крикнул: «Здравствуйте, товарищи бойцы!» Солдаты вяло и нестройно ответили, кто-то в глубине батальона вполголоса процедил: «Пошёл ты на…» Кадомцев взвинченным резким голосом стал орать, поливая солдатню матом, потом неожиданно остановился и приказал: «В боевом порядке, поротно по плацу бегом – марш!» Батальон неуклюже развернулся и нехотя потрусил по кругу. Экзекуция продолжалась минут двадцать, после чего слегка смешавшиеся роты вновь выстроились на своих местах. Над головами взмыленных солдат зыбко покачивался в свете прожекторов прозрачный светящийся парок. «А тепе-е-рь! Боталь-о-он! Слушай мою кома-а-нду! Ложи-и-сь!» Солдаты неловко, с колен стали укладываться на плацу. Кое-кто остался в строю. «Для тех, у кого плохо со слухом, повторяю команду: батальо-о-н, ложи-и-сь!» Солдаты, чертыхаясь, выполнили приказ. «По-пластунски вперёд – марш!» – заорал майор. Батальон медленно пополз по ледяным колдобинам плаца. После нескольких ходок, видимо, удовлетворившись наказанием, Кадомцев вновь выстроил солдат и продолжал ещё с полчаса орать, разъясняя подчинённым меру их безграничного ничтожества. Итогом воспитательного процесса стало лишение батальона выходных на ближайший месяц и получение взводом сержанта Круглова во главе с командиром семидневной «губы».
Так как отцы-командиры решили не выносить позор четвёртой роты на суд гарнизонного начальства, чтобы самим не погореть на происшествии, гауптвахту устроили внутри собственного лагеря в одной из палаток хозвзвода. А чтобы наказание было действенным, батальонный приказал вынести из штрафной палатки печку-буржуйку, с помощью которой в таких лагерях повсеместно обогревалось солдатское население, и постельные принадлежности с коек, вплоть до матрацев и подушек. А чтобы не оголять рабочие участки, приказано было препровождать на «губу» не более пяти человек одновременно. Таким образом, на исполнение наказания выстроилась очередь. Петров попал в первую пятёрку и следующим утром с четырьмя солдатами своего отделения, отправился в бывшую палатку хозвзвода. Поскольку «краснопёрых» в лагере не водилось, охранять преступников поручили ребятам из третьей роты, выбрав из её личного состава самых здоровых и ражих.
Вечером того же дня все пятеро наказуемых были жестоко избиты и это, видимо, следовало считать не злой волей охранников, а приказом свыше. Первую ночь на «губе» Петров перенёс очень тяжело. Всё тело ныло от побоев; холод не давал уснуть, и Петров долго ворочался на голой металлической сетке койки. «Ты не думай, – говорил Петров сам себе, – что наказание тебе дано ни за что. Н е хрен было молчать. Прикинулся немым? Застеснялся? Искал что-то в столешнице? А то, что преодоление немоты не могло быть действенным – не оправдание. Конечно, никто бы на тебя внимания не обратил. Круглов, что ли, стал бы тебя слушать? Или Кожомбердиев? На… тебя послали бы. В лучшем случае. А то и схлопотал бы за компанию. Впрочем, и схлопотал. Хуже того, – совесть изгадил. Ной теперь в холодный брезентовый потолок, может, полегчает. Тварь я, мелкая тварь… и исправить уже ничего нельзя…»
Под утро мороз придавил: спать хотелось смертельно, но заснуть было невозможно из-за злобного холода и невыносимой тяжести в мочевом пузыре. Охранники закрыли на замок тамбур палатки и ушли спать куда-то в тепло. Орать было бесполезно. Петров отошёл в дальний угол, за койки и помочился на еловый лапник, устилавший пол их импровизированной тюрьмы…
Всю неделю арестантов морили голодом и с неохотой водили на оправку. Петров за эти семь дней так дошёл, что когда вернулся в роту и получил у старшины сданный после ареста ремень, пряжку пришлось передвинуть сантиметра на три.
В роте всё было как всегда, исчез только Цыпин, которого по слухам перевели в город. Связисты говорили, что он лежит в гарнизонном госпитале и на «точку» уже, конечно, никогда не вернётся…
Глава 9. Дорогая мама
С неделю Петров ходил со своим поредевшим взводом на подготовку железнодорожного полотна, и жизнь начала понемногу приобретать привычный вид и привычный ритм. А потом Петров заступил в очередной наряд. В обязанности дневального входила уборка помещения, то есть палатки, заготовка дров для буржуйки, охрана ночного сна сослуживцев. Когда после завтрака Петров подметал лапником земляной пол палатки, нарез а л кантики на одеялах солдатских коек, вошёл прапорщик Васильев, приказал собрать постель Цыпина и сдать её старшине. Петров, не откладывая, снял бельё с цыпинской койки, начал сворачивать матрас и подушку. Из матрасного чехла выскользнул какой-то предмет и звучно шлёпнулся на пол. Петров нагнулся. Это была маленькая тетрадочка, нечто вроде блокнота, в чёрной обложке. Петров машинально раскрыл её. Внутри оказались странички в клеточку, сплошь заполненные аккуратным круглым почерком. Петров сел на соседнюю койку и стал читать с самого начала.
...«17 июля 1976 года. Дорогая мама! Вот уже почти месяц прошёл с начала нашей первой командировки. Наша работа состоит в подготовке просеки для железнодорожного полотна. Перед нами идёт бригада второй роты и с помощью малой механизации валит вековые деревья. Следом идём мы, обрубаем сучья на этих деревьях, корчуем пни, выравниваем почву и подтаскиваем шпалы на освободившиеся участки. Дорогая мама! Надобно сообщить Вам, что пеньки мы корчуем вручную, а это очень нелёгкая работа. Сначала пень окапывается по периметру, потом его оголившиеся корни подрубаются топором или подпиливаются пилой; лопатами мы углубляем яму и добираемся до нижних корней, которые тоже подрубаем. Потом мы наваливаемся на пень всем отделением, – а это без малого с десяток человек – и начинаем его расшатывать. Наши действия похожи на действия хирурга-дантиста, пытающегося удалить больной зуб. Этот процесс долог и мучителен, он требует серьёзных затрат труда, но в конце концов пень поддаётся и, вывернув его, мы празднуем победу громкими торжественными криками…»
Петров читал блокнотные записи, более всего поражаясь гладкому и ровному слогу, правильному книжному стилю, которые трудно было заподозрить в грязном зачуханном Цыпине. Высокий интеллект никак не прочитывался ни в его лице, ни в глазах, ни в странной фигуре.
