Михаил Кураев - Блок-ада
Кто теперь скажет, к счастью или несчастью, но снаряды однажды падали в районе Среднего проспекта, и один угодил прямо в милицию, после чего милиция облюбовала наш дом на Восьмой, туда и вселилась. Мы же от Благовещенской церкви так никуда и не удалились, получив комнату на четвертом этаже в доме младшего церковного причта на противоположной стороне все того же садика.
Году в пятидесятом, может быть, в пятьдесят первом, отец, приехав в Ленинград в командировку из своей тундры-мундры, шел себе по Восьмой линии и, видно, автоматически, как бы по инерции, вошел в дом, где жил до войны, откуда ездил на «Электросилу», где работал монтером, и в Политехник, где учился на вечернем отделении.
Он вошел в дом, поднялся на третий этаж.
Тот же сквозной коридор. Те же двери.
На двери нашей комнаты табличка: «Начальник отделения милиции».
Вошел, попал в тамбур, выгороженный для секретарши.
«Приема нет, – быстро проговорила кудрявенькая бабешка, не поднимая глаз на вошедшего. – Я же вам ясно сказала, приема нет», – уже грозно проговорила дама из деревенских, увидев, что отец взялся за ручку двери в кабинет начальника.
«А я не на прием».
«Так куда ж вы лезете-то?»
«Во-о-от в эту комнату», – сказал отец и вошел в кабинет. Следом за ним влетела перепуганная правоохранительница.
«Я же ему говорю, а он нахально…» Папа окинул взглядом потолок. Лепная розетка над люстрой была та же, и люстра была та же, а вот лепной бордюр был срезан секретарской пристройкой.
«Товарищ, что у вас?» – спросил подполковник в темно-синем кителе со стоячим воротником и узенькой планочкой невысоких наград над клапаном левого нагрудного кармана. В городе произошли только что очень большие события, и повсюду обновилось начальство.
«Это наглость такая, я ему говорю, а он… что мне, драться с такими, что ли?» – не унималась перепуганная собственной оплошностью тетка.
«Помолчи. Гражданин, что вы хотели?» – спросил новый хозяин бывшей нашей комнаты.
«Я хочу выкурить здесь папироску…»
«Я из дежурки сейчас позову», – сказала секретарша.
Начальник откинулся в кресле с деревянной спинкой, видимо, даже довольный таким развлечением, отвлекшим его от груды бумаг на столе.
Помолчали.
«У меня в этой комнате умерла мать и сын», – сказал отец не совсем правду, потому что здесь умерла Ольга Алексеевна, а его мать, Кароля Васильевна, умерла в другом месте.
Я не раз убеждался в том, что органическая правдивость отца вызывала в людях доверие.
«Даша, дай товарищу пепельницу», – сказал начальник и, словно забыв и о посетителе, и о клокочущей Даше, снова стал перебирать и подписывать свои бумажки. Можно было подумать, что вот так, покурить, к нему заходят по нескольку раз на дню и он уже привык.
Даша не рискнула переспрашивать, взяла пепельницу со стола для совещаний и подала отцу, тот молча кивнул и сел на стул у стены.
Через опущенную фрамугу из садика доносились детские голоса, детей после войны в Ленинграде, не в пример нынешним временам, было много, и сад до позднего времени был полон визгов, криков, беготни.
Отец стал считать, сколько сегодня могло бы быть Борису.
«Святая троица»… четырнадцать Сереже… двенадцать Мишке… Боре было б десять…
Их тоже было трое, в Фатеже дразнилку сочинили: «У кураевской шпаны на троих одни штаны: Сергей носит, Колька просит, Кадик в очередь стоит!»
«Лежал между рамами… Левое окно или правое?»
Вспомнил, как пятого сентября тридцать седьмого года около часа ночи Юрка кидал в окошко камешки. Парадную на ночь дворники закрывали, и проникнуть в дом милый друг, друг еще с биржи труда, для сообщения о рождении дочки никак не мог. Отец выглянул в окно, и всю ночь друзья кочевали по чайным и закусочным, работавшим в ту пору до самого утра в интересах извозчиков, шоферов такси, трамвайных рабочих и разной беспутной публики. А через месяц отец вот так же, среди ночи, придет на Фонарный к Юрке, гордившемуся тем, что живет в квартире Нестора Кукольника, автора реакционных, псевдопатриотических произведений… И снова, как уличные бродяги, они будут отмечать день рождения, на этот раз папиного первенца…
Может быть, от присутствия милиционера отцу припомнился очень сложный вариант женитьбы его друга. Все началось с грозного суда, куда отец был вызван для моральной поддержки, как введенный во все сердечные затруднения друга. Юрка не нашел для себя ничего лучше, как увести жену профессора Политехнического института, где они оба учились. Жена эта была дочка лейб-медика Его Императорского Величества и имела от профессора сынишку. А профессор не нашел ничего лучше, как подать заявление в суд, указав при этом, что разлучник был со своим отцом в войсках белого генерала Святополк-Мирского. Юрка разъяснил суду, что был при отце в детском состоянии, девяти лет от роду, а вот истец может рассказать, как он служил у белого генерала Булат-Булаховича отнюдь не в детские годы. Отец никак не ожидал такого способа и нападения, и защиты. При таком повороте дела они запросто могли оба вылететь из кандидатов в ВКП (б), из профсоюза и даже из института. Отец говорил, что страху натерпелся. После непродолжительного совещания «на месте» председательствовавший, то ли под рабочего одетый, то ли действительно из рабочих, резко объявил: «Революционный суд не имеет возможности выяснять заслуги истца и ответчика перед белогвардейской сволочью. Для выяснения этих заслуг суд рекомендует обеим сторонам обратиться в органы ГПУ. Суд постановляет: дело производством прекратить, обеим сторонам немедленно очистить помещение рабоче-крестьянского красного суда». До рукопашной дело на улице не дошло, хотя профессор и пригрозил застрелить Юрку из охотничьего ружья. В полной мере удовлетворенный решением суда, отец терпеливо увещевал клокотавшего Александра Андреевича, объясняя ему, что Люся уже беременна, и пальба, суды и крики не в состоянии изменить положения дел…
…За окном вокруг многоярусной колокольни с шишкой вместо креста, вокруг разбитых, просвечивающих металлическими ребрами куполов носились безудержные стрижи, заполняя воздух свистом, похожим на частый и беспорядочный скрип несмазанного валка на колодце в Фатеже.
«Почему Аркадий называл этот садик тошниловкой?» Аня рассказывала, что последний раз он пришел домой в конце июля, принес Сергею синюю шерстяную пилотку с голубым кантом и вышитой звездочкой, тоже синей… «Кадик, когда следующий раз тебя ждать?» – спросила Кароля Васильевна. «Ты видела плакат «Грудью защитим Ленинград»? Похоже, больше защищать нечем, ты же видишь, что творится», – с тем и ушел. Что творилось там, где он был? Ни похоронки, ни извещения «пропал без вести», ничего, ни на какие запросы ни одного ответа, будто бы не было эскадрильи, не было полка, армии.
Дядя Кадик летал на «СБ», отец не раз видел, как мессершмиты жгли эти неповоротливые «СБ» над тундрой.
…Догорая, папироса не жжет пальцев, как сигарета, она просто гаснет.
Отец поставил пепельницу на место.
«Спасибо».
«Пожалуйста, пожалуйста», – не поднимая головы от бумаг, проговорил хозяин кабинета.
Мама два года обивала милицейские пороги, тщетно пытаясь восстановить потерянную в блокаду ленинградскую прописку. За сооружение первой в мире подземной гидроэлектростанции, да еще в Заполярье, отец был увенчан лаврами Сталинской премии. Для семьи лауреата прописка была восстановлена как по мановению волшебной палочки, которой, кстати, в действительности не существует. Получается, что отец отвоевал Ленинград для нас с братом и для мамы, которая, как ни смешно это звучит сегодня, родилась в Санкт-Петербурге.
Наше спасение в блокаду, хотя и запоздалое, тоже оказалось делом рук отца, впрочем, и не предполагавшего, что нас спасает, когда просил сослуживца передать нам с оказией деньги.
Четвертого февраля у мамы на руках было двое живых и двое мертвых, пятого февраля пришел папин коллега, приехавший из-под Мурманска, с «Оборонстроя». Приехал человек по делам, в командировку, заодно обремененный личными просьбами, в том числе и кандалакшских дам: кому помаду, кому чулки, кому туфли, кому блузку, целый список с размерами и цветом. В Ленинград человек летит! Слухи о том, что в Ленинграде туго с продуктами, именно так, «туго», просочились аж до Заполярья, но о том, что действительно творилось в городе, за его пределами, не знал никто, знали, конечно, но только немцы.
Когда Амбаров с аэродрома прибыл в город и увидел его февральские улицы, увидел окоченелые трупы, вмерзшие в лед трамваи и троллейбусы, увидел еле двигающиеся по улицам кульки с одеждой, означавшие еще живых людей, он, по собственным его словам, не мог есть привезенный с собой хлеб и консервы.
К нам с письмом и деньгами от папы, регулярно высылавшего «подкрепление», Амбаров пришел чуть ли не накануне своего отъезда. Представить себе, в каком положении семья самого Николая Николаевича, он даже не мог.
