Коллектив авторов - Прямой эфир (сборник)
– О, ещё не разошлись! Это наша танцплощадка. Летняя. Прямо в лесу. Пойдем, зайдём.
Мне не хотелось.
Выхваченные светом крашенные синей краской прутья решётки, окружавшей танцплощадку, словно синие ветки, выступили из темноты нам навстречу. Фонари, точно аквалангисты в мутной воде, высвечивали кусочки причудливой ночной жизни. Было много пьяных. В воздухе много бездомных слов, выкриков, чьих-то потерянных фраз – всё это летает над нами бесхозно и хаотично. Девочки здесь в белых платьях, мальчики в телогрейках. Соответственно, под кустами, вне власти фонарей, много белых пятен, вокруг которых сладострастно кружатся оранжевые мухи сигарет. Когда же сигарета исчезает, начинается другой сладкий и короткий ритуал. Бывает, что и сигарета не помеха. Там всё по согласию – стоны, если и слышны, то это не те стоны. На случай драк есть и милиция. Милиция ленива и насмешлива. Милиции пора домой к семьям. Уже поздно, но «аквариум» ещё полон.
Мы купили билеты и вошли.
Я не люблю танцплощадок. Мне там неинтересно, скучно. Обычно я просто наблюдаю. Иногда танцую медленные танцы. Я редко видел, чтоб быстрые танцы танцевали красиво, а «скакать» и «чудить» хорошо среди своих. Здесь точно все были чужие.
На провинциальных танцплощадках после серии бурных и экзотических проявлений свободы и раскованности, иллюстрирующих образ советского человека, случаются вдруг непонятные мне и совершенно немотивированные припадки стыдливости, когда «топталочка» пуста, а все сидят рядком на лавочках и смущённо переругиваются. Нам выпал именно этот момент, и Света вышла в центр в одиночку. Возвращаясь к теме «быстрых танцев», должен сказать, что Света являлась исключением из общего правила, и это было воспринято «местной знатью», как издевательство. Я это быстро почувствовал и поспешил разбавить её танец своими, не столь изящными и зажигательными телодвижениями. Постепенно к нам присоединилось несколько пар, групп, а ещё время спустя, дискотека довела себя до обычной для танцплощадок плотности. Ещё чуть позже Свету пригласил непонятный в этих местах интеллигент, а я с томительным удовольствием опять стал любоваться ею со стороны. Я любил любоваться ею со стороны.
Ко мне подскочил коренастый рябой паренёк и попросил закурить.
– К сожалению, не курю.
Он подсел ко мне вплотную:
– А если поискать?
О-о-о, милый ты мой!.. У меня сразу появился неприятный привкус во рту:
– Я же сказал, не курю…
– А ты поищи, поищи, – он достал откуда-то беломорину, помял её, улыбнулся, приобнял меня и добавил: – Тогда спичку дай.
Я ничего не ответил. Обстановка мне была ясна, но я уже давно отвык от подобных развлечений. Малыш был замечательно нагл, много меня моложе и, думаю, значительно слабее физически. Хотя выглядел он крепким, но ему было только лет шестнадцать, а мое тело в то время еще не раскисло до сегодняшнего состояния. Но мне сильно не нравилась его уверенность. Я попытался понять, сколько их. Оказалось, что за нашим камерным полюбовным разговором наблюдает, по крайней мере, половина танцплощадки.
В это мгновение во мне возник (и тут же был задушен и оставлен в прошлом, на полсекунды сзади, памятный уже не эмоционально, а аналитически) привкус раздражения на единственного родного мне здесь человека, на женщину, которая вовлекла меня в эту заведомо проигрышную ситуацию, вовлекла, не считаясь с моим мужским достоинством. (А может, наоборот, подвергая его проверке?!) Но этот привкус был там, в прошлом, на полсекунды сзади, а сейчас я боялся за Свету, был готов её защищать, но почему-то одновременно ждал от неё чуда, спасения.
Света бросила своего интеллигента, подлетела к нам (вокруг меня уже сидело трое – рябой вёл беседу, двое других участливо молчали) и вдруг быстро-быстро заговорила по-польски. Мои собеседники опешили, даже смутились и – достойный выход – дружно заржали. Света, не теряя времени, схватила мой рукав, сделала мальчикам ручкой и потащила меня вон. Я не сопротивлялся, хотя понимал, что это не спасение, что это не поможет. За нами вышло человек восемь.
Вот осталась позади милиция, вот кончился свет, вот уже только темнота и лес. Но, слава Богу, кроме нас очень многие – целым косяком – стали разбредаться по домам. Кругом разговоры, смех. Но чем дальше, тем реже и шире – по закону рассеивания. Идём быстро. И те – сзади – быстро, в затылок, в двух метрах. Выигрываем время – к свету, к дороге. Я просчитываю варианты. Те молчат, слышны лишь топот и дыхание. Я на пределе – пацаны, толпа, жестокие, мозгов ещё нет. Им сейчас всё интересно – кровь, страх, смерть. Так волчата на первой охоте – гонят, ждут развязки, учёбы, зрелища.
Вот они заговорили. Но, слава Богу, мы уже у дороги. А на дороге облепленные бабочками жёлтые пятна фар – милицейская машина. Я разворачиваюсь, хватаю рябого за шиворот и, вырвав из толпы, волоку к машине, ругаясь «по-чёрному». Всё это происходит так быстро и с такой яростью с моей стороны, что остальные опешили и бездействуют. Ах, волчата, волчата, они ещё ничего не умеют, на них такие вещи ещё производят впечатление.
А уж мой непосредственный противник потерялся до бесконечности, прямо хоть бери за ухо и веди в угол, «на горох». Вцепился в мои руки, крепкий, но беспомощный. Сам я, видимо, тоже в экстатическом состоянии – ещё чуть-чуть, и раскручу его да заброшу на колокольню. Не подозревал в себе таких скрытых возможностей – должно быть, со страху, от перенапряжения. Хотя голова работает чётко, даже расчётливо, и даже с автоиронией. Всё вижу как бы со стороны. Движения мои и решения мне кажутся замедленными, неторопливыми, даже нерешительными. Но на самом деле, я успеваю подумать, поразмышлять – забавная смесь юмора и рефлексии – куда же я волоку этого мальчика, какой же я жестокий, и как нелепо, должно быть, всё это выглядит.
Воронок сидел «по уши» в грязи. Не переставая гнусно ругаться, я дотащил, почти донёс свою жертву до «газика», швырнул на капот, выломал руку и, не снижая оборотов своего темперамента, обратился с разъяснениями к «защитникам правопорядка», но… Машина оказалась ветеринарной.
Шофёр – он был в машине один, кажется, сам испугался. Он был в своих неприятностях по «самые рессоры», и ему ни к чему были дополнительные хлопоты:
– Ребят, вы чё? Вы чё, ребят?!
Примерно то же самое лопотал мой пленник:
– Ты чё, ты чё… Отпусти, сука, больно, ты чё…
Соотношение сил опять резко менялось. Шофёр был мне не подмога. Как в советских криминальных фильмах «бросаю затравленный взгляд на номер машины» – хоть свидетель на будущее. Пользуясь всеобщим замешательством, бросаю конопатого, «ветеринара», кричу высоким срывающимся голосом:
– Сидеть, суки поганые, шакалы, дерьмо собачье, – хватаю Свету и быстрее к улице, к фонарям. Надо выиграть время, «по законам физики» сразу они не нападут. Им надо аккумулировать энергию. Но следующий всплеск должен быть опасней. Ко мне возвращается страх, предательский постыдный страх. Быстрее к дому, в свой район, туда, где Свету знают, где свои, где и драться легче, быстрее за мост.
Но это на другом конце посёлка. Улица, по которой мы идём, должно быть, ведёт к площади – в таких местечках все улицы ведут к площади. Мы идём быстро. Мы идём молча. Не могу говорить, потому что взволнован. Говорить нарочито спокойно мне стыдно, говорить так, как могу, тоже стыдно. Света тоже испугана. Обнимаю её. Это меня немного успокаивает.
– Мы выйдем так к площади?
Света кивает. Из ближайшего переулка к нам присоединяется наш эскорт.
Молчаливая гонка повторяется, только теперь мне так легко не отделаться.
Как нелепо-комично, должно быть, мы выглядим: как на финише соревнований по спортивной ходьбе – впереди двое лидирующих в обнимку, сзади плотная группа отстающих. Ни те, ни другие не бегут. И те, и другие молчат. Первые не оглядываются. Расстояние между ними два-три метра.
Так мы финишировали до самой площади. Перед площадью наши преследователи стали коротко переговариваться, но, когда вышли в свет, опять замолчали. Это дурной знак, надо что-то делать. Сейчас нас спасала только площадь – свет и открытое пространство. Кругом никого. Впрочем, телеграф работает круглосуточно. Может, свернуть здесь же, на площади? Но что-то внутри не пускало – я ждал помощи, но не хотел её просить. Не хотел бежать, прятаться.
Я давно уже нащупал в кармане пиджака перочинный ножик. Я сжимал его в кулаке, сжимал, предварительно там же, в кармане, вытащив самое большое лезвие, сжимал и никак не хотел погрузиться в мысль о… Стоп! И сейчас голова кружится – не хотел конкретизировать последствия этого единства – ножа и руки. Не хотел видеть, отталкивал от себя эту картину – кровь, горе, необратимость… Это уже где-то за чертой, за которой всё другое, вся жизнь другая. Но ситуация (а может, прежде всего, то моментное, случайное, внутреннее моё состояние) подталкивала меня к этому. Никогда больше я не был так близок к такому страшному опыту.
