Анна Мартынчик - Время другое
Женился… – Пётр опустил голову, стыдливо разрумянился, но не заставил собравшихся долго ждать продолжения: – У моей супруги не было ног… Мы познакомились в реабилитационном центре: я ухаживал за ней во всех смыслах: помимо цветов, конфет и комплиментов, я дарил ей чистую палату, капельницы и уколы… Любовь?.. Конечно… но не совсем истинная. Моя любовь – это сострадание, опека, жертвенность, корысть.
Корысть… ибо я думал о себе, по-прежнему нуждаясь в утешении. Всё, что я делал, всё, о чём думал – было напоказ… Всё излучало: смотри, Всемилостивый, я не так уж плох! Но в это не верил я, а значит, никто не верил.
Супруга была счастлива со мной… Вот уж, что я знаю наверняка. Нет, я не был честным мужем до конца: измены и похоть не обошли стороной моей истории. И, конечно, я понимал, что с каждым днём мне всё противнее видеть своё отражение, слышать собственную ложь… Я, наконец, довёл себя до состояния, когда точно почувствовал, что на коленях перед жизнью…
А когда я оказался здесь… понял, что не могу открыть глаза, потому что боюсь. Меня, как и каждого из вас, сопроводили сюда со словами: «каждому по вере его»… А я не знаю, во что верил… верю… и страшно узнать правду…
– Это Ваше право, Пётр… – еле слышно отозвалась Анна, – но… могу лишь обещать, что это было бы лучше для Вас – решиться. Решите, во что хотите верить и тогда не страшно будет открыть глаза…
Пётр улыбнулся, и благодарно пообещал:
– Я постараюсь понять, во что хочу веровать…
Анна огляделась: слово за ней.
– Прежде, чем начать свой рассказ, я хочу, чтобы вы знали, что жизнь моя была порочной не в меньшей степени, нежели у любого из вас. Вообразите себе все самые страшные и подлые деяния – и это будет на моей вине.
– И Вы не расскажете? – удивился Рауф. – Мы все рассказали!
– Да! Но зачем? Разве нам дано было право слова для того, чтобы вспоминать эту грязь? Это самое важное, что было в жизни? Это наша тяжесть, вина… Оправдывать себя, точно так же, как и винить – нужно ли теперь? Лина… Вы оправдывали себя всю жизнь, закрывая глаза на суть пороков, но внимательно отыскивая несуществующую причину. Рауф… Вы были уверены в собственном превосходстве и пытаетесь увериться в том же здесь… Пётр… Не позволяли радости снизойти на Вас, ибо считали себя недостойным. Искали ответа у Бога, но говорили с собой… И теперь, здесь, всё осталось неизменным… Всё!
Я лишь хочу, чтобы вы не подумали обо мне, как о ком-то, кто чище, лучше или мудрее вас. Это не так. Я предупреждаю, что грешна, что уродовала будничность поступками и мыслями недостойными зваться благочестивыми! Знайте это!..
А рассказывать я буду о счастии жить!
Многого я не могу помнить в деталях: благодать от рождения, удивления от новоявленности… Но я знаю, что это было! Само собой разумеется!
Мои родители держали маленький магазин пряностей. Я помню, как насыщенный аромат впивался в грудь, стоило только войти… Перец, кардамон, карри, фенхель, базилик и прочее… Не «купи-продай»: имела место настоящая церемония выбора пряностей. Помню, как мать с улыбкой встречала посетителей, выражая интерес к их желаниям; дело отца – предложить лучшее, продемонстрировав многообразие выбора. Со временем я знала о специях всё и с неподдельным энтузиазмом помогала родителям в работе…
Помню свой дом: кирпичная многоэтажка… Утром солнечно было на кухне, а после обеда – в зале. Как здорово было проснуться зимой ни свет ни заря и тихонечко, чтобы никого не разбудить, идти на кухню заваривать чёрный чай и ждать пробуждения солнца… И как только – пробираться через длинную штору к окну и чувствовать скольжение по лицу и плечам солнечных лучей, прогоняющих мурашки озноба…
Помню, как любила: открыто и несдержанно. Как счастлива была ловить себя на мысли, что интересы и желания любимого многозначительнее собственных! Любовь моей жизни (как это теперь не банально звучит)… имела связь с музыкой… Мой человек играл на рояле. Ах, как он играл! Всем нам знакомо чувство катарсиса от услышанной музыки… в нужное время, в нужном месте, расслабившись, без отягощающих мыслей… Музыка возносила моё существо, вдохновляла! Я чувствовала, что прикасаюсь до чего-то Божественного, великого… и я сама становилась частью этого величия!..
Помню воду в озере… тёмную, но чистую… Помню холод, которым обвивали ноги проточные течения… А потом – забота ветра: высушить капли на теле…
Помню, как будоражат первые капли дождя, и как греет и веселит заставший врасплох ливень, когда чётко знаешь: не удастся сбежать.
Помню первую истинную молитву – за дитя… за рождение его здравым, за справедливость пути его… Молитва ежедневная, ежеминутная, как способ дышать, – одна долгая молитва на протяжении всей последующей жизни…
Помню, как пекла пироги к Пасхе, и как маленькие ручки помогали мне плести узоры, путавшись в липкой дрожжевой материи… Ах, как отчетливо слышен детский смех – голос счастья!
Помню землю… дышащую, живую… Как пахнет земля!.. Пряно, с легкой горчинкой… В этом аромате память: покорность, надежда, тайна, сила… У меня был свой огород, и я любила руками, без перчаток, проникать внутрь земли, перебирая в пальцах прохладу её структуры, ощущая запах самой жизни… И я думала, что это правильно предавать земле плоть человека после… Я знала, какой будет звук ударяющихся о гроб недр… Не могла помнить, но знала… Само собой разумеется!..
Анна усмехнулась, потому что заметила, что закончила историю с тех же слов, с которых начала…
«Неизменно… вот так и в вечности, должно быть, с чего начал – к тому и придёшь…»
За столом снова появилась кудрявая макушка.
– Кто там такой непоседа? – ласково спросила Лина, и в ответ над столом появилось симпатичное девичье личико.
– Я играю с бабочками! – смело отозвалась малышка.
Все умилялись сквозь остро ощутимую досаду: почему она тоже здесь?
Тишина… Все немо задавали один и тот же вопрос: что дальше?
– Вопрошай… – расслышал каждый, – И будет отвечено.
Голос не звучал привычно, но звучал отчётливо и для каждого: внутри.
«Помнят ли меня?» – первой подумала Лина, и вопрос был услышан всеми, как и ответ на него: – «Сын твой помнит о тебе, ибо ты того желаешь».
Лина закрыла глаза руками и сквозь слёзы смеялась.
«Могу ли быть оправдан?» – осмелился Рауф.
«Нет. Оправдан гордыней, но не успокоен. Ты ведаешь, но отвергаешь. Чувствуй!»
Рауф впился в голову ногтями и, расшатываясь на стуле, заговорил в себе:
«Больше всего я хочу бытия! Пустота страшит меня, и я истинно верю, что не попущу больше того, в чём каюсь!»
«И будет так…»
«Открой глаза!» – слышал Пётр, и не ослушался.
«Утешься, ибо чувствуешь!» И Пётр чувствовал: Анна напомнила ему о радости жить, мудрость отразила все истинные ошибки.
«Почему не дано нам шанса продолжить… зная то, что знаем теперь? Осознавая это и принимая…» – не то с обидой, не то со страхом помыслила Лина. Рауф и Пётр единовременно вздрогнули, ибо был задан вопрос, который сами они не посмели предоставить во всеуслышание.
«А чего вы не знали прежде? Разве всё это не было известно каждому из вас? Продолжить, отчётливо помня всё, что происходит здесь и сейчас? Это не будет честно. Это не будет жизнью. Сейчас в каждом из вас страх быть разоблаченным, наказанным, страх не получить некого вознаграждения, услады, покоя. И вы готовы теперь исполнять осознанное, но чтобы выслужиться и получить благо взамен. Нет. Во что, чему, кому вы веруете теперь – вот, что важно теперь».
«Дитя, ты впитала предупреждения сих судеб и, поступая так же неверно – будешь чувствовать горечь как зов одуматься. У тебя будет своя история для меня…» – обратился голос к Лере.
«Она не вспомнит о том, что здесь было?» – спросила Анна, не сводя глаз со свечи.
«Нет. Чувства помнят всё, если слушать!.. Молитвой матери, верой ближнего она будет крепнуть…»
«Верой…»
«Верой, Анна… Ты видишь эти свечи?.. Но их нет, как нет и бокала вина, и бабочек, и огня за спиной Петра и отражения…»
И всех охватил страх… Действительно, только Лина видела хрустальный бокал; только Анна видела резной подсвечник; только Пётр страшился огня, ощутимого за спиной; только Рауф был уверен, что стол зеркальный и страшился своего отражения. И всё пропало…
«И всё пропало…» – озвучил голос внутри каждого, – «Ибо веры нет, а значит и яви нет…»
«Что видишь ты, дитя» – обратился голос к девочке.
Лера то пропадала, то появлялась у стола, смеясь и кружась, словно ничего не страшило её.
«Большой бальный зал… Светлый и оплетённый цветами… Маленький стол в уголке, где сидят четверо взрослых… Бабочки…»
И все увидели то же.
«Анна! Боясь верить в вечность, ты проповедовала её, и в слова твои поверило множество. Теперь каждый из них верит, что ты есть. А ты есть?.. Их верою! Твоя молитва о ребёнке была излиянием веры и желания. И ты знала, что слова твои сильны. Но веровать в бытие вечное не смела, ибо не желала быть обманутой предрассудками. Не желала веровать только из-за страха смертности, но мечтала о вере по зову истины. Боялась оскорбить „кого-то“ эгоистичным соглашением: я поверю, а ты мне вечность… Но позволь „кому-то“ самому решить оскорбляться или нет… Ты не рассказала о своих страхах и пороках этим людям, и словом памяти каждому дала то, что необходимо… как и слова этих людей напомнили тебе о главном… Чураешься и теперь помыслить о забытьи пороков и вины своей… так чураешься, что готова к забытью собственной сути. Но это не есть благородство или служение истине, но это есть служение гордыне. Не принимаешь пощады и даров? Что ты дашь себе сама?.. Итак… ты веруешь, Анна, в бытие после?»
