Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
– Я бы рад уйти, а куда? Зачем? – слова полились сами собой, – Ну, уйду, ну, вернусь, к чему этот цирк? Поговорить же надо, выяснить.
– Нет, надо, конечно, уходить, – возразила она, – Это очень важно, когда уходишь. Чтобы понял, как грустно ему без тебя и одиноко. Место же пустое, он смотрит на это место, а оно пустое.
– Смотрит на человека и видит пустое место, ага, – произнес я с чувством. – Сколько же можно молчать? Как можно быть таким жестоким? Как будто он сам никогда глупостей не совершал. Как будто право на ошибку – не святое человеческое право. Как будто права такого – на ошибку, на глупость, на идиотизм – нет вовсе. Как будто жить вместе – это тюрьма, клетка, а не добровольный союз двух сердец, – говорил я выспренно. Не то чай душистый виноват, не то освежающая близость великолепной идиотки….
И вскинулись ресницы, и вернулась ясность. И вроде бы даже день за окном расцвел без всякого зазрения совести.
– Ты не говори мне, пожалуйста, про свои тайны, – сказала она, – Я могу их дальше сказать и будет нехорошо. Я Суржику тоже всегда говорю, чтобы не говорил, чтобы я не знала, – Я не могу хранить тайн. У меня от них живот болит.
– Прямо вот так, – сказал я, не без оторопи.
– Крутит, будто я что-то ужасное скушала. Ни о чем думать не могу, кроме как об этой тайне. А если я много думаю, то у меня все сразу написано на лице, – лицо ее при этом ничего не выражало, как было гладким, так и осталось, – Алиска однажды поделилась, что у нее бородавка на ноге была. Вот здесь, – она указала на носок своей щегольской бежевой обувки, – Она ее лазером свела, и теперь совсем красивая у нее нога, а я вот не могу теперь видеть красоты из-за ее тайны. Мне кажется, что бородавка так и осталась, где была. Она только цвет потеряла, а на самом деле стоит на видном месте, даже через туфлю видно. Ужасно, правда?
– Правда, – сказал я. А что мне еще оставалось?
– Я тогда не могу восхищаться, а как без этого, правда?
И тут я признал ее правоту, чувствуя себя верным пуделем при мальвине.
– У тебя твой друг очень сложный человек, – сказала Мася, – Мне нравятся такие мужчины.
– А твой чем хуже?
– Он тоже хороший, да.
– Свободный. Живет своей правдой. Вот бутылки сдал, купит тебе леденцов.
– Ага, – подтвердила она, – Купит, конечно. Он все покупает, что я хочу, а я уже не хочу ничего.
В слезах Мася была хороша, но без них выглядела просто божественно. Лучше плачущей феи – только фея счастливая.
Мелодично зазвякало. Она достала из сумки металлический брусок, оказавшийся телефоном.
– А вот и она. Алиска, – пояснила Мася, взглянув на светящийся экран, а далее певуче, – А-алло! Да, я в гостях сижу. Покушала и сижу. С человеком одним, – она поглядела на меня, – Да, мы разговариваем. Какой ужас. Пока.
– Бородавчатая подруга?
– Говорит, что нее друзья тоже говорили-говорили, и доразговаривались до сифилиса. А сифилис – это страшная болезнь, – она опять посмотрела на экран телефона, – Мы тоже говорим, вот, говорим, а он все не идет.
– Застрял где-то, – сказал я, подумав о Марке.
Мася вздохнула.
– А нельзя. Если человека любишь, тогда надо приходить и тарарам устраивать. А где тарарам? Нету, – она повздыхала еще немного и, поцеловав на меня прощание в щеку, ушла, только каблучки весело щелкнули, – Помоечная, ну, и ладно, – сказала она.
Закрыв дверь, я подумал, что Мася живет в театре абсурда. Признаюсь, я обожаю такие пьесы.
Сам, правда, проживаю в драме. А про обувь вообще молчу….
Тэкс
Драться начали позже, а предшествующие драке события я запомнил, как в замедленной съемке.
– Тэк-с, – скрипуче произнес невысокий коренастый человек в спортивной куртке с цветами, из раскрытого ворота которой выглядывала белая рубашка. Сделав странный нырок коротко стриженой головой, он отодвинул меня в сторону и вошел в дом, – Тэк-с…, – лицо его было слегка вытянутым, как у собаки-ищейки.
День выдался богатым на гостей, подумал я, отчего-то ничуть не удивившись. Сначала явилась фея по имени «Мася», теперь, вот, какой-то дядя угрожающе-собачьей наружности с инспекцией нарисовался. А далее, возникла следом мысль, он вынет из кармана складную бейсбольную биту и одним ударом завершит драму под названием «Моя жизнь». Только бил бы посильней, чтобы мне не мучаться инвалидом, как та идиотка в незабудковой песенке. Лучше бы по башке – хрясь, и раскололась бы она, как спелая дыня, и дозрело бы сознание до вкушения райских эмпирей.
В загробную жизнь я не верю, как не верю и в бога.
С той поры, как я признался себе в этом окончательно, жить мне стало проще: не на кого свалить вину за свои неудачи, а все мои победы – это мое собственное достижение, а не зов судьбы, не просветление, не посторонний промысел.
Я сам себе и бог, и венчик, и черт, и кочерга.
Одна беда – ритуальная часть у безбожия оставляет желать лучшего. Является, вот, чужой человек, с угрожающим «тэк-с» начинает обход твоего дома, а ты, следуя за ним, как хвост за собакой, ожидая удара неукротимой биты, даже не в состоянии должным образом оформить окончание своего – между прочим, во всякой мелочи неповторимого – бытия. Не знаешь ты, что говорить ни в расписанную цветами спортивную куртку, ни себе в майку – прямиком во взмокший от ужаса пупок.
Так я тяжеловесно думал, а незнакомец, тем временем, дернув носом, и впрямь, как собака на ветру, уверенно двинулся в кухню, где стол был еще не убран от предыдущих гостей: стояли там пара тарелок, пластиковый судок с утиными костями, и кружки с отстатками чая, и керамическая пепельница-свинья, полная окурков – моих, от обычных сигарет, и тоненьких обрубков со следами помады – это Мася постаралась, божественная дева, что явилась непонятно зачем и исчезла, как по велению этого… божьего промысла.
– Тэк-с, – сказал чужак, указывая на окурки, – чьи дела?
– Мои, – проблеял я.
– А за вранье ответишь, – он сделал еще один нырок головой и я скорей догадался, нежели почувствовал, что получил сильный удар поддых.
Но это была еще не драка.
Я не умею драться. Никогда не умел. Наверное, это что-то вроде дальтонизма. Одни не различают цветов, а другие не в состоянии ударить, как бы ни принуждала жизнь, сколько бы крови ни пришлось выплюнуть. Бывало, конечно, такое, что в отчаянии набрасываешься, вяло и жалко закидываешь руку, которую верней называть ручонкой, но получается не удар, а шлепок, оскорбление, а не достойный отпор, и вот не проходит и пары секунд, а ты уж валяешься на полу и безучастно смотришь, как пляшут вокруг тебя чьи-то ноги – они подскакивают, совершая движения, но ударов ты не чувствуешь, ты их еще не различаешь, наблюдая только замедленное кино.
Получив тычок от «Тэкса», я согнулся пополам, а затем рухнул на колени и стукнулся лбом об пол – наверное, также, как это делает отставной поп Семочка, в одеянии монаха собирающий у метро деньги себе на дозу.
Далее «Тэкс» должен бы тоже заплясать вокруг меня свой футбольный танец, как это много раз делали и до него. Но он только стоял, давая рассмотреть свои черные туфли – необычного фасона, на вид мягкие, как тапочки, но сохраняющие форму; без всяких украшений, но выглядящие богато декорированными. Странные туфли – они больше скрывали, чем описывали. Те, прежние исполнители спортивных танцев, носили что-нибудь совсем очевидное – армейские ботинки, замурзанные кроссовки, малобюджетную курносую красу из дурной кожи.
– Эй, – сказал он, – Ну… ты думай че базаришь….
Говорливостью особенной гость не отличался, да и агрессия его, как видно, имела пределы. Во всяком случае, биты в руках его не появилось (хотя зачем ему бита, если у него кулаки, как булавы?).
– Вы пришли, конечно, для того, чтобы со мной про Моцарта поговорить, – вставая, прокряхтел я. За язык меня никто не тянул, да и последствия могли бы быть плачевны, но себя не переделаешь. Если все плохо, то я всегда чувствую в себе неуемное желание хорошенько посмеяться.
Наверное, это неуемная страсть к виктимности. Храбрость загнанного в угол зайца.
Я подошел к раковине и, включив воду, поплескал себе на лицо. Гость, меж тем, прошелся по нашей блестящей кухне, криво отражаясь в полированном металле, подвигал чайник за носик, пароварку по пластиковой крышке постучал, пересчитал веселую мелочевку на выступе стальной вытяжки.
– А в холодильнике пиво, – сказал я, поняв почему-то, что незнакомец не убивать пришел, и не грабить.
– Не люблю, – сказал он и указал мне на мою же табуретку, мол, присаживайтесь, милчеловек, чувствуйте себя, как дома, в своем собственном доме, – Чё у вас? – сказал он, а сам оседлал другую табуретку, сцепив под ней свои щегольские туфли.
– А может это у вас что-то? – присев, вежливо спросил я. Брюхо еще не заболело, но вот-вот должно бы.
