Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..
– Да нет! Что ты? Я мигом! По дороге! – с готовностью зачастил я. – Теперь не заблужусь!
– Ну, давай! Топай! Инструмент лежит на чердаке в головах. Неси весь ящик! Машину чинить, если что! Пригодится! – обрадовался он.
Мне показалось, что моё согласие ему было заранее известно, и теперь он только делал вид, что сомневается: посылать меня снова на кордон или нет.
– Ты не спеши! Ночуй там, на месте. Ножовку я всё равно завтра править буду. А теперь отдыхать надо. Упрел с погрузкой! – дядя Миша нарочито покрякивая и потирая спину, полез под «шаланду». По всей видимости, он и вчерашнюю ночь провёл здесь же. Хорошо. Тихо. Прохладно.
Там, на траве, у него была сооружена из обшитых мешковиной досок постель. Рядом лежало одеяло и маленькая цветная подушка. Откуда они здесь, в машине? Раньше, кроме обшитых досок, такого добра я там не видел.
– Ну, чего торчишь? Давай, двигай! Я спать буду! – дядя Миша улёгся на постель и закрыл глаза.
Конечно, моя усталость тоже давала о себе знать: болели руки, плечи, поясница. Ноги стали тяжёлыми, вроде кто свинцовые подошвы на сапоги приладил, Видел в кино, как водолазы, чтобы не всплыть, свинцовыми поясами подпоясываются, и на ботинки тоже свинцовые подошвы присандаливают.
Так и я – земля, как магнит, тянет. Прошёл метров сто по дороге и присел прямо на вывороченный кем-то пень. Пень весь оброс зелёными волосами, словно голова лешего из земли торчит. Зарылся лукавый в песок и высматривает кого поробее. Но я не из робкого десятка, сяду на твою плешь и покурю, поплюю тебе в морду, погонь лесная!
Перед закатом в лесу такая тишина образовалась, что где-то вдалеке сразу послышался коровий рёв, потом петушиный крик, потом лай собачий.
Наверное, это на кордоне пригнали корову на дойку, вот она и мыкает со всхлипом, вроде жалуется тётки Марьи на оводов проклятых. Нормально пастись не дают, всю шкуру до мяса прогрызли.
Я однажды видел, как хозяйка пинцетом выщипывала толстых белых червей у коровы из-под шерсти. Это овода личинок под кожу насадили. Вот и мучается нестерпимым зудом скотина, от этого беспокойства молоко у неё портится.
Так потом мне тётка Марья объясняла: «В лесу оводьёв, как мух на дерме! – в сердцах говорила она, вытирая руки пучком свежего сена. – Всю кожу изрешетили, сволочи!»
Вспомнив про тётку Марью, про кордон, про молоко парное, про студентку озорную, у меня так засосало под ложечкой, что ноги сами понесли туда, вроде и свинцовых подошв никогда не было.
Теперь я никуда не сворачивал. Шёл, куда вела взрытая колёсами и дождями песчаная с отвалами дорога. Стало заметно смеркаться. Вон кто-то промелькнул между деревьев. Баба вроде. По грибы, видать, ходила, а теперь домой спешит. Километров в пяти-шести отсюда село подлесное. Козывань. Вот она и торопится дотемна в село попасть. А может, это и не баба вовсе, а наша хозяйка, тётка Мария? Похожа чем-то, только понаряднее, может… Но зачем она здесь оказалась? Кордон-то в другой стороне.
Я прибавил шагу. Идти было легко и весело. Теперь не заблужусь. Теперь – дойду. Тётка Марья нальёт большую кружку молока, скажет: «Попей, бычок толстоморденький! Попей, да молоко с губ смахни. Вон, усы пробиваться начали. Мужик почти…»
Про Маргариту я старался не думать. Как только подумаю, враз ночь на сеновале вспоминаю, стыд свой позорный… «Стряхни молоко с губ! – так и слышится её насмешливый голос. – Телок бондарский мокрогубый. Му-уу!»
Сладким дымком потянуло из-за деревьев. Хороший дым! В нём тепло избы, уют, сытный дух ужина, семейные разговоры…
Снова захотелось домой, к родителям, в тишину ночи, где бродят неисполнимые желания и сны, как вкрадчивые кошки по крышам.
Но, куда там? Смахнул воспоминания, как надоедливых мух. Здесь – я с дядей Мишей на равных. Сам себе и слуга, сам себе и господин.
А вот и дом лесника! Кордон – по официальным документам, не какая-нибудь частная лавочка! Лесничество! Природная кладовая России!
За длинным дощатым столом, с пушистой рыжей кошкой на руках сидела Маргарита. Взгляд её блуждал, как мне показалось, где-то на дне океана, а убаюканная кошка находилась в мирной кошачьей дрёме, поэтому ни молодая хозяйка, ни кошка не обратили на меня никакого внимания, когда я остановился в двух шагах, раздумывая – или гаркнуть что-нибудь несуразное, или притаиться и смотреть дальше, что будет. Но тут под ногой хрустнула сухая ветка, и кошка, пружинисто вскочив с колен, очумело кинулась в дом, а Маргарита, медленно повернув ко мне голову, строго погрозила узким, как школьная указка, пальчиком:
– Нехорошо за нами, девочками, подсматривать! Я тебя видела ещё там, на дороге. Идёшь, пылишь. Думала встретить, да много чести будет! Садись, чего уставился!
Я, не ожидая такого грубого приёма, молча повернулся в сторону рукомойника, который был прибит к молодой сосёнке возле сарая, где мы обитали.
Скинув рубаху, я с наслаждением подсунулся под изобретённое в незапамятные времена устройство, и осторожно, чтобы сразу не выхлестать воду, приподнял круглую бронзовую шляпку соска. Но кроме сухого звона и скрежета стержня о железо из рукомойника ничего не пролилось. Сухо. Во мне медленно стала закипать злость, неизвестно на кого. А, плевать, обойдусь и так! И стал снова натягивать рубаху.
Не успел я просунуть голову в проём воротника, как холодная лавина воды толкнула меня в спину так, что я чуть не упал носом в таз, стоящий под умывальником.
Я, ошарашенный, тараща глаза, оглянулся. Маргарита стояла, отбросив ведро и уперев руки в бока – точь в точь, как наша соседка тётка Груня, когда ругает всеми непотребными словами своего блудливого муженька Алёшу – все в селе звали его Алёшей, за простоту нрава и весёлость.
– Где тебя носило? Вчера пошла на вырубку с крёстной, а твой и след простыл! По девочкам в соседнюю деревню ходил? Нехороший мальчишка!
Она стояла, по-бабьи расставив ноги и гневно тряся своими прелестными кудряшками. Ну, точь в точь наша бондарская тётка Груня.
То ли она играла заученную роль, то ли входила в новый образ сельской простоволосой бабы, но от её голоса и всего внешнего вида исходила такая власть домовитой женщины, что я, не зная почему, стал робко оправдываться.
– Ладно, проехали! Оправдываться будешь у прокурора! – и она расхохоталась так звонко и заразительно, что я не удержался, и, смахнув бесчисленную воду, тоже стал хохотать великодушно прощёный властительницей и отпущенный на полную волю.
Все обиды враз улетели в сторону, осталась только она, красивая московская девушка, за спиной которой стоял притихших зелёный лес, перебрасывая с листа на лист светлые золотые червонцы закатного солнца.
Маргарита сбегала в дом, и на столе вместе с замысловатым розовым графинчиком появились всевозможные закуски: косицы зелёного лука, отварная молодая картошка, огурчики пупырчатые, маленькие – в мизинец, сало с розоватой прослойкой солонины, тарелка маринованных в чесноке сыроежек.
Под пьяную настойку хороши были особенно сыроежки; если вы не пробовали, то советую – удовольствие неописуемое.
Моя молодая «хозяйка» разлила в маленькие рюмочки ягодную настойку, приподнялась над столом, картинно подняла руку с рюмкой и произнесла:
– Попала девочка в лес и заблудилась. Вдруг увидела перед собой лешего. «Какой ты некрасивый!» – сказала она. «Я такой – какой есть! Выпей моей настойки!» Выпила девочка, и перед ней оказался красавец Аполлон. Я пью за то, чтобы в каждом лешем жил Аполлон! – Маргарита поднесла к губам рюмочку, сладко поцеловала её, да так, что у меня отнялись руки, и я опустил их на стол. – Поддержи тост, мальчишка! – строго сказала она, опорожнив рюмку.
– Ин вино веритас! – хрипло произнёс я давно заученную к предполагаемым мужским попойкам фразу. – Потом, осмелев, тоже приподнялся над столом: – «Кто много пьёт, тот хорошо думает. А кто хорошо думает, тот не делает зла», – похвалился я знаниями древних застолий. Всю прошедшую зиму я вчитывался в античных авторов, пробуя понять, за что их так любит наша историчка Вера Ивановна.
– Да ты, я вижу, поэт! Скажи ещё что-нибудь!
– «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет, уходя…»
– Ну, ты рюмку-то выпей, Фет бондарский!
– Что рюмка? – Я слизнул стеклянную малышку в один момент. Во рту почувствовался лёгкий вкус перестоявшей вишни. – Я таких рюмок десяток выпью! Какую песню испортила! Фет! Я и сам знаю, что это Фет! Но ты хотя бы притворилась, что это моё!
– Твоё, твоё! – Маргарита налила полный стакан вина и поставила передо мной. – Пей!
– А тётка Марья ругаться не будет?
– Не будет. Она на всю ночь к подруге ушла, – потом заговорщицки обронила в сторону: – Или к другу… Давай напьёмся!
– Давай!
Маргарита отставила в сторону рюмки и наполнила вином гранёный стакан, из которых пьют бондарские мужики:
