Нина Нефедова - В стране моего детства
– Куда это вы, соколики? – отвечали: – На другую квартиру, бабушка, поближе к кухне походной.
Не проходило и двух часов, как в дом вваливались белые и к бабке с вопросом:
– Где красные? Куда ушли?
– А я разве знаю, они мне не докладывали…
– У, старая! – замахивался прикладом парень.
– Бей! – бесстрашно говорила бабка и даже фуфайку стеганую распахивала на груди.
Но парень, ругнувшись, выходил во двор и, распахнув ворота, знаком давал понять, что, мол, нет тут никого и можно въезжать. И вот двор наполнялся подводами, мужики распрягали коней, выносили из саней раненых, и офицер, входя в дом, объявлял, что дом занимался под госпиталь. Чаще всего госпиталь располагался на втором этаже дома, в этом случае вся семья переселялась вниз. Но иногда военное начальство решало, что под госпиталь больше подходил нижний этаж, чтобы, в случае чего, можно быстрее было эвакуировать раненых. Не знаю, где размещались тяжело раненые, но по квартирам распределялись легко раненые с переломами рук, ног, с обморожениями. Помню одного парня с обмороженным носом. Распухший нос красной дулей торчал на лице, но это не мешало парню заигрывать с нашей няней Таней Шельмой, приставленной обслуживать раненых, подавать напиться, разносить обед. Он каждый раз, как она проходила мимо, норовил ущипнуть ее пониже спины. Таня взвизгивала и, довольная вниманием, хлопала его по руке. Запомнился еще один раненый в гипсовом корсете. Его заедали вши, он лежал на койке и ножом почесывал кожу под корсетом, сморщившись и оскалившись. Как правило, белые были одеты и обуты лучше красных, так как Антанта (в частности правительство США) доставляли Колчаку оружие, боеприпасы, продовольствие и обмундирование для армии. Да армейцы и сами не очень церемонились, отбирая у населения живность. У нас, например, не оставалось во дворе даже курицы.
Однажды парни приволокли от соседей упирающегося бычка, зарезали его и тут же, освежевав тушу, принялись рубить мясо для пельменей. Настряпать-то настряпали, а сварить и поесть не удалось, атаковали поселок красные, пришлось удирать срочно.
В марте 1919 года Колчак занял Пермь. Войска 1-ой и 2-ой Красных армий вынуждены были с боями отступить за Каму, потеряв Оханск, Сарапул, Воткинск. Фронт плотно придвинулся к нашему заводу. Отец при красных заведовал отделом народного образования при сельсовете и до прихода белых должен был эвакуировать отдел. Все утро прошло в ожидании подводы, на которой предстояло вывести «дела». Мы все вместе с отцом и секретарем отдела Юлией Николаевной Печуркиной сидели наверху и с тревогой прислушивались к грохоту орудий за поселком. Но вот слышно было, как у нас в огороде за стайкой упала и разорвалась бомба. Зазвенели стекла в окнах. Отец встал и снял вместе с пружиной люльку, в которой лежал его младший ребенок – наш брат Женя (погиб в 1941 году в Великую Отечественную войну), и спустился с нею вниз на 1-ый этаж… Мы все последовали за ним и сели в столовой. Через полчаса во двор въезжали уже подводы белых. И снова наш дом превращался в бивуак, во дворе над костром в большом чугунном котле пыхтела, всхлипывала пшенная каша. Подзаправившись, солдаты устраивались на ночлег, и скоро дом наполнялся дружным храпом спавших вповалку людей. Мы с мамой устраивались на полу в маленькой спальне. Как-то посреди ночи в комнату ввалились запорошенные снегом военные дядьки с ружьями за плечами. Сдернули одеяло сначала с мамы, а потом и с меня и, посветив фонарем, один из них разочаровано проговорил:
– Не она.
Оказывается, они искали какую-то женщину. «Шпиенку», как грубо пояснили отцу, который, проснувшись, поднялся с постели и попробовал выяснить «на каком основании и т. д.» Не пускаясь дальше в объяснения, военные приказали отцу одеться и идти с ними:
– Дорогу на Очер знаешь? Вот и покажешь нам…
Отец пробовал отказаться, ссылаясь на то, что нездоров, но они и слушать не стали и торопили отца, медленно одевавшегося. Отца увели. А маме и нам с сестрой было не до сна. Я лежала, укрывшись с головой одеялом, и представляла как отец, подгоняемый прикладом, ведет белых через сосновый бор, по пояс увязая в снегу. И он представлялся мне Иваном Сусаниным. Я ни минуты не сомневалась в том, что он скорее погибнет сам, нежели покажет белым дорогу на Очер. К большой нашей радости отец вернулся скоро. Не успели белые выйти на «большак», на тракт, ведущий в Очер, как на них из проулка напал отряд красных. Началась перестрелка (отголоски стрельбы мы слышали с мамой), и отец, воспользовавшись тем, что белым стало не до него, скрылся. Как я ни была рада возвращению отца, но к радости примешивалось и разочарование, что ему не удалось стать героем подобно Ивану Сусанину. На следующий день утром в дом вошли двое военных и спросили отца. Отец вышел к ним. Его увели. Целую неделю отца не было дома. Все это время отца держали в холодной кутузке и били шомполами на допросах. Вернулся он серьезно больным, у него было нервное потрясение. Целые дни сидел один в большой комнате у окна и молча смотрел в сад. Мама нам строжайше запрещала входить в комнату и беспокоить отца. Она говорила, что у отца нервное заболевание. Удары шомполами сломили его не физически, а нравственно, еще никогда его человеческое достоинство не подвергалось такому унижению. Вскоре отец уехал в Пермь, которую к тому времени освободили от белых, но в нашем заводе карательные отряды белых еще продолжали бесчинствовать. Особенно жестокую расправу они чинили над коммунистами, активными советскими работниками, над передовыми рабочими. На нашей улице жила Зайчиха, веселая боевая женщина, муж и сыновья которой были красными и воевали против белых. Так эта Зайчиха была до полусмерти запорота плетками в волости, потом так и не оправилась от этого зверства. Ходила, волоча правую ногу, и правая же ее рука болталась, как плеть.
Отряд в поселке возглавлял молодой офицер в крагах. После отъезда отца он почти ежедневно заходил к нам, так как жил на нашей же улице и на «работу» проходил мимо нашего дома. Он рылся в бумагах отца и, допрашивая мать, говорил:
– Ах, Анна Александровна, Анна Александровна, мне жаль вас… Вы такая интересная женщина… – и как бы ненароком брал ее за руку.
Мама молчала и всем своим видом показывала, что ждет, не дождется, когда, наконец, он уйдет. Мы со страхом смотрели на мать и удивлялись ее смелости. Неужели она не боялась? Наверное, нет, иначе она бы унижалась, просила оставить нас в покое. А когда офицер уходил, мы с Надей кидались к окнам и смотрели ему вслед. Он шел молодцеватой походкой, пощелкивая плеткой по своим крагам. Даже собаки с визгом прятались в подворотни, завидев его. Офицер с плеткой вселял в нас ужас. Мы знали, что вся «работа» этого офицера заключалась в том, чтобы пороть людей при допросах, пороть без разбора мужчин, женщин. Это он запорол Зайчиху, сделав ее инвалидом. Наконец-то в июне 1919 года Красная Армия разбила Колчака, а к концу года Урал и большая часть Сибири были освобождены. Народ вздохнул свободно…
Виделись мы в последний раз с папой осенью 1936 года. Лето я с тремя детьми провела в Павловске, а когда собралась уезжать, выяснилось, что старшая наша дочь, Ида, заболела скарлатиной в токсической форме. Шесть долгих недель я боролась за ее жизнь (врачами она была признана безнадежной) и только поздней осенью смогла тронуться в путь. Надо было добраться до станции Верещагино, а оттуда дальше в Чебоксары, где мой муж: заведовал кафедрой в сельскохозяйственном институте.
Папа соорудил нечто вроде широкой колымаги, добавив к обычной телеге пару досок с боков, нашел ямщика, припряг к его лошади свою лошадь «Малютку» и мы – я, свекровь и трое детей – тронулись. Папа шел возле телеги с моей стороны и, опасаясь, что мне будет холодно (хотя купил мне в дорогу валенки!), все подтыкал сбоку одеяло. Я говорила:
– Папа, мне хорошо!
А он все никак не мог остановиться и шел, и шел рядом с телегою. Наконец, отстал. Я оглянулась. Он стоял на углу, смотрел вслед нам, и такая тоска была у него в глазах, что я заплакала. Никогда прежде я не плакала, расставаясь с ним. Предчувствие ли это было, что мы видимся последний раз? Нервы ли мои были напряжены в ожидании трудной дороги? Не знаю.
До сих пор не могу понять и примириться с тем, что такой кристально чистый человек, каким был отец, мог стать жертвой сталинского режима! А произошло все это вот как.
День отца и мамы, как всегда, начался рано. Еще было темно, а они уже сидели за столом, готовясь к обычному школьному дню: проверяли тетради, писали планы. Ввалилось несколько человек. Начался обыск. Перерыли в доме все до основания, были прочитаны все наши письма, которые отец бережно хранил в шкатулке и кое-когда перечитывал с мамой. Потом маму вывели в сени и сказали:
– Лезьте на чердак!
Мама отвечала:
– Я в этом доме прожила сорок лет и ни разу не была на чердаке! Если вам угодно, полезайте сами!
