Людмила Петрушевская - Котенок Господа Бога. Рождественские истории (сборник)
У нее был тот самый, звонкий и раскатистый смех, которым она отвечала на любую шутку. Ее отличительная черта в молодости. То, что сестра пренебрежительно называла «завлекалочкой». Опять свою включила завлекуху.
Пиво ударило ей в голову, глазам было весело смотреть на этих здоровенных мужчин в свитерах и клетчатых рубашках.
Это явно были рыбаки.
Она их признала. По утрам на берегу открывался рыбацкий рынок, там с рассвета сидели неподвижные местные кошки (однажды после бессонной ночи, когда в первый раз выяснилось, что деньги не пришли и С. И. не берет трубку, Мырка в полном ужасе выбралась из душной квартирки подышать). Она пошла по набережной как бы гуляя. Как отдыхающая. И, ощущая биение сердца и сухость в горле, как вышедшая на охоту, она шла вдоль рядов, высматривая, как торгуют рыбой и как кошки давятся брошенной им мелюзгой. Нам бы бросил кто.
И вот Мырка наконец пожрала рыбы. Сама как тощая прибрежная кошка, она ела и ела, хохотала и хохотала.
За ее кофе тоже заплатили мужики.
Когда все поднялись, она стала рыться в сумке (она носила теперь с собой ту сотню долларов), но рыбаки закричали по-русски: «Нэ, нэ, бабука, нэ нада!»
Однако случайное счастье никогда не повторяется.
Сколько раз Мырка ни проходила вечерами по той улочке мимо кафе (в черном платье причем), того хохота она уже больше не слыхала.
Кто-то там сидел, пил пиво, вдвоем-втроем. Не смеялись. Сезон шел к упадку, покупателей было мало.
Кончен бал, погасли свечи.
И рыбацкого рынка она стала стыдиться, даже мимо не хаживала, чтобы никто из тех мужиков ее не увидел и не стал бы навязывать ей рыбу по дешевке со скидкой – они же должны торговать и торговаться! Надо же им жить!
А есть ей уже было почти что нечего.
Но, как говорится, пришла беда – отворяй ворота.
И однажды случилось то, что Мырка в своих прогулках по парку наткнулась на цыганят, которые паслись у какого-то дерева. Они орали, подплясывали, тыкали замызганными ручонками вверх, один громоздился на другого и в таком виде тянулся к каким-то плодам, еле заметным в крупной листве.
Мырка как старшая подошла и сорвала фрукт, отдала детям, потом другой – и не заметила, как цыганята ее облепили, тыча ей под нос фанерку с какими-то кривыми буквами. Эта фанерка на уровне горла заслоняла собой все, что было ниже шеи, а руки цыганят, как муравьи, бегали и копошились вокруг Мыркиной сумки, где она хранила свою единственную сотню долларов. Мырка стала отвоевывать сумку, но как бороться с детьми? Фанерка буквально врезалась ей в шею, туловище не могло продраться сквозь облепившие его со всех сторон увертливые, судорожно дергающие сумку руки.
Они хотели снять ее с Мырки, но ремешок был не на плече, а на шее. А поскольку фанерка, видимо, не давала свободы этим пронырливым рукам, все хлопоты сосредоточились на сумке.
Мырка даже не могла кричать, настолько ослабела.
И вдруг стискивавшие ее руки отпали, фанерка исчезла, дети разбежались, а сумка зияла, расстегнутая настежь.
Они взяли всё.
Ни ключей, ни денег, ни очков, ни лекарств.
Паспорт и билет Мырка, слава тебе господи, хранила в чемодане.
Она стояла под деревом, плача, и машинально собирала с веток сладкие ягоды. И ела, трясясь и размазывая слезы по лицу. Платок носовой и тот унесли.
Хозяйка отнеслась к ее беде как-то хладнокровно. Ключ ей дала, посоветовала «гоу ту полис», иди в полицию.
– Олл май мани, – причитала Мырка, – блэк чилдрен… э литтл… вот маст ай ду… визаут мани…
В результате через день хозяйка переселила ее в подвал. Там был старый топчан, в углу закуток с унитазом и раковиной, но не нашлось ни единой розетки. Лампочки в патроне тоже не имелось, свет доходил через подслеповатое окошечко под потолком. Две простынки и бывалое ватное одеяло, а также три вбитых в стену гвоздя довершали дизайн этого интерьера.
Можно было бы считать, что это окончательное падение, но Мырка вдруг стала свободной, то есть легализировалась как нищенка.
Она больше не боялась хозяйки.
Денег за эту дыру с нее не требовали.
Владелица вроде бы утешилась на том, что Мырка обещала прислать ей долг из Москвы. Бумажку с огромной суммой ей выдали (хозяйка уточнила, что «за электричество», явно намекая на кипятильник, то есть опять-таки рылась в ее вещах, понятное дело).
Ну что же, бомжам-то приходится хуже, им и спать негде.
А у Мырки была и вода, и уборная, и, худо-бедно, постель, ура. И она стирала с себя, благо что неизрасходованное мыло лежало в чемодане еще с Москвы.
Остатки каши она заливала вечером просто водой и добавляла туда немного супового порошка. Утром ела, а что. Все-таки завтрак.
Но и этому скоро пришел конец.
И Мырка пошла в город голодная.
Она скиталась по окраинам, ища помойки.
Но там нечего было взять. Ни хлеба, ни выброшенных фруктов.
Тогда Мырка переместилась в район вилл.
Она двигалась вдоль каменных заборов, вдоль дворцов, стеной стоявших над набережной, и вдруг из каких-то ворот вышла тетка в головном платке, низко надвинутом на лоб, явно арабка. Тетка шла вперевалочку, из-под длинной юбки мелькали ее голые пятки и подошвы шлепок, а на руке у нее висела дубленка! Это в конце сентября!
Мырка как завороженная убыстрила свой неверный шаг (ее слегка водило от голода).
Опа! Арабка свернула в какие-то полуоткрытые ворота.
Мырка притаилась и смотрела в щель.
Арабка стояла тут же, рядом, и она возилась в помойном контейнере! Деловито перебирала пакеты, вытряхивала их.
Ничего не нашла.
Выпрямилась, посмотрела в сторону ворот.
Мырка скорее сменила позицию, потащилась прочь.
Арабка, покачиваясь, выплыла на улицу.
Обогнала Мырку.
Можно было возвращаться.
В помойном контейнере лежал на виду хлеб, половина каменного батона.
Мырка, склонившись, впилась в него зубами, сначала было сухо, но потом пошла слюна.
К ночи (чтобы хозяйка не видела) Мырка приволокла домой подержанную табуретку, куртку укрываться, далее пластиковое ведро, в котором лежал пакет с разномастными кусками хлеба и слегка побитый арбуз, и, наконец, старый фанерный чемодан, запертый на два замочка.
К нему Мырка нашла железный инструмент типа заостренной полоски (но не в помойке, а в парке у скамейки, где удалось даже поспать, наевшись плодов с того дерева).
Ночью в подвале было темно как в танке, и Мырка, поев размоченного хлеба, легла на свой продавленный топчан.
Наутро, расковырявши заржавленные чемоданные замки и проникнув в слегка заплесневелое нутро, Мырка обнаружила старинные, слегка окаменевшие, салфетки, вышитые дыроватые полотенца (чистый лен), пятнистую, тоже вышитую, скатерть, далее комок рваных кружев (видимо, бывший воротник), парусиновые очень маленькие туфли на резиновом ходу, бывшие белые, и, наконец, под грудой слежавшегося полотна, куклу.
Она была не просто старая, она была как после взрыва – вместо рук огрызки, одна нога без ступни, дыра в спине.
Но на голове ее плотно сидела шляпка, явно более позднего происхождения, связанная из синтетической веревки, точь-в-точь как мамина… И тоже пришитая к пеньковым волосам.
Мырка заплакала над этой куклой, сидела, трясясь мелкой тряской, и лила слезы.
Тут же ей пришло в голову сшить кукле платье с длинными рукавами и прикрыть ее раны.
Она обняла свое однорукое сокровище и сидела с ним, как сидела раньше с кошкой, утешаясь и забыв все свои беды.
Мамина кукла. Привет от бедной умершей. Она послала своей дочке этот подарок.
Потом Мырка опомнилась.
Сначала куклу надо было выкупать. Вымыть ей голову, ее свалявшийся парик.
Мырка налила в свое новое ведро воды и приступила к делу.
Пришлось отпороть шляпку и ее выстирать.
Намылив паричок, Мырка осторожно стала его промывать.
Парик тут же отклеился. Беда. Надо было осторожней.
Под париком открылась дыра, пустая голова, забитая намокшими газетами.
Вытащив этот, неожиданно очень тяжелый, комок, Мырка стала разнимать слипшуюся бумагу.
В ней были завернуты золотые вещицы – цепочки, кольца с крупными камнями, кулоны, брошки, серьги с белыми, переливчато сверкающими камушками, старинная камея.
Кто-то тайно хранил свои сокровища в кукле, какая-то старая девочка, и кто-то их искал, потроша папье-машовое туловище и разбивая руки-ноги. Потом старая девочка нашла свою изувеченную куклу и закрыла ее в древний чемодан. Недавно девочка умерла. Беззаботные богатые потомки велели слуге выбросить чемодан. Он туда тоже из брезгливости не заглянул. Таков был предполагаемый ход событий.
Газеты (их Мырка рассмотрела внимательно) были полувековой давности.
Столько же лет было и той кукле, которую ей когда-то купила мама и которую теперь сторожила и не давала в руки Шуша.
Далее можно не рассказывать о торжестве справедливости, о том, сколько ей дали в ломбарде за золотую цепочку, о том, что Мырка последнюю неделю жила в своей прежней комнате и ходила покупала подарки, кому – подругам, Шуше и Сергею Ивановичу (от которого так ничего и не пришло, да и бог с ним)!
