Мария Метлицкая - Верный муж (сборник)
И ее «девство» – тоже отпечаток на физическом и психическом здоровье. Терпи! Преданнее ее никого нет.
Узнал, что у Виктора опять новая любовь. Бедная Ольга! Вот сколько можно! Вся жизнь сплошные слезы. И разойтись не хватает мочи, и жить вместе невыносимо. Осознание всего этого есть, а силенок на решения – увы!
А мы с тобой смогли! Молодцы! Смогли не возненавидеть друг друга окончательно. Впрочем – молодец именно ты, я бы уйти тогда не смог. А ведь понимал, перспектив никаких – одна мука. И скандалы так истощали! И у тебя темперамент, да и я не сахар! Вот тебе и любовь – всепрощающая, дающая силы, помогающая выстоять. Чушь! Любовь – это боль. Боль и страх. Жить без любви безнравственно, но куда как проще, нежели с ней! И дела делаются, и карьера вверх. И спокойные ночи с бесцветными снами. Иронии в моих словах не ищи – есть она или нет, известно мне одному. И это моя тайна.
Володечка все так же с мамой. Она его так же мучает, мучает… И не дает ему полноценно, по-мужски, жить. И это тоже любовь! Ну и опять я прав. Даже противно. Маргаритке звонил – она все еще обижена на тебя и утверждает, что на этот раз – навсегда. Настроение у нее паршивое, паж ее, похоже, потихоньку смывается и тайком выносит личные вещи. Я пошутил, дескать, слава богу, что личные. Она сначала надулась, а потом побежала прятать свои бриллианты. Потом два раза звонила и советовалась, где лучше сховать золотишко.
Перельман в трудах и заботах – собирается в Лондон. Что-то я сомневаюсь, что его выпустят. Память у них там хорошая. Ну посмотрим, дай ему бог.
Осень чудесная – тепло, пахнет отчего-то грибами (и это в городе!), сухо и клены расцвечены пестро. А в доме довольно прохладно – не топят. Хожу в «калужских» носках и пью постоянно горячий чай. И еще вспоминаю Пушкина – такую осень я тоже люблю.
Будь умницей! И почаще смотри в окно. Там пока сплошная благость.
Г.
Вот так. Просто певец природы. Паустовский. И клены расцвечены, и грибами пахнет. Сплошная романтика в жизни ее мужа. А «калужские» носки? Это даже посильнее всего остального будет. Все понятно, носки купила мадам или он купил их по приезде к ней, и неизвестно, что «лучше».
Она помнит те носки – серые, деревенские, из грубой шерсти. Он ходил в них без тапок – носки просто в них не влезали. И просил «тщательнее» протирать полы. А однажды Надя эти носки выстирала, и они, разумеется, сели.
Как ее муж возмущался тогда! Даже кричал. Она, как всегда, извинялась и тут же побежала на рынок за новыми. Купила у какой-то бабули столетней. Носки были яркие и мягкие – бабка говорила, что из козьего пуха.
А муж их даже в руки не взял:
– Спасибо, не надо. Мне они не подходят.
Как Надя его умоляла попробовать их надеть! Нет, ни в какую. Она разозлилась и отвезла носки мужу подруги. Тот вспоминал их добром еще целый десяток лет.
А у мадам, значит, новый романец накрылся медным тазом. И Надин муж опять в утешителях. И про их жизнь тоже кое-что проясняется – мадам Минц ушла от него первой. Он «бы не смог» – чистосердечное признание. Кончились страсть и любовь – надо цивилизованно расстаться. Какие приличные люди, черт побери! Жить без любви безнравственно. С ней, с мадам Минц.
А с Надей, верной спутницей и матерью его единственной дочери, вполне даже нравственно. Потому что удобно. И без скандалов – откуда у нее, Нади, серой мыши, темперамент? Я вас умоляю!
Она резко встала – так, что закружилась голова, – и торопливо оделась. Пальто, сапоги, косынка. За окном моросил дождь – черт с ним, пусть. И зонт не возьму. Промокну, простыну, подхвачу грипп или – еще лучше – воспаление легких. И помру.
А самое смешное – что никто не заплачет.
Она долго бродила по улицам – просто шаталась. Не смотрела на витрины и рекламу, а разглядывала прохожих.
Какая симпатичная пара выходит из магазина! Он раскрывает над своей спутницей зонт, она торопливо надевает перчатки. У него в руках торт и пакет с продуктами. Она берет его под руку, и они торопятся к автобусной остановке. Милые люди, в солидном возрасте. У нее довольно миловидное, немного усталое лицо и приличная фигура. Он вполне солиден и недешево одет. Почему-то без машины. Может, в гости? Она притоптывает ногами в тонких нарядных ботиночках – он ее мягко журит и, глядя на ненадежную обувь, качает головой. Она поднимает воротник его плаща. Все очень трогательно.
Надя недобро усмехается: «Ну-ну! А кто там вас, заботливых, знает? Может, у него всю жизнь параллельная семья! Или у нее тайный воздыхатель, старая любовь, пишущий нежнейшие письма до востребования!
Поди вас разбери! Милое супружеское счастье! Будь оно проклято!»
Простыла – как по заказу. Ничего страшного, сопли, чуть першит горло, температуры нет.
Улеглась, обложившись старыми журналами. Налила в термос чай с лимоном и медом и усмехнулась – когда решают помереть, липовый цвет не заваривают.
Три дня валялась – ничего не хотелось. Жевала какие-то древние сушки, доедала остатки подсохшего сыра и колбасы, мазала вареньем черствый хлеб. Горло почти не болело, а насморк остался – лечи не лечи. Смотрела дурацкие сериалы, дневные ток-шоу, новости по всем программам без разбору. Засыпала и просыпалась, опять пила чай и читала. Верхний свет ни разу не включила – все с ночником.
Странно, но в эти «бюллетневые» дни Надя почти ни о чем не думала, ничего не вспоминала. Закрыл добрый организм форточку, из которой дул черный тоскливый ветер.
Даже подумала – всё. Да с чего, правда? Не случилась же у нее амнезия! К большому ее сожалению. Не случилась. Просто прожила эти несколько дней в каком-то странном забытьи, в мороке.
Единственное, о чем подумала, – а ведь у него (или у них?) была всю жизнь совместная жизнь. Общие друзья и знакомые, свой мир, свои воспоминания, общие интересы.
И не было самой малой щелочки, куда могла бы хоть на минуту заглянуть, подсмотреть эту их «общую» жизнь она, Надя.
Да бог с нею, их совместной жизнью!
Весь ужас был в том, что у нее с ее законным мужем никогда не было совместной жизни. Не было у нее никакой семьи, вот в чем дело. Ни любви, ни доверия, ничего «совместного», кроме квартиры, общего стола и… общей дочери. А еще кастрюлей, сковородок, колбасы в холодильнике, гладильной доски. Зубной пасты в стаканчике в ванной. Шкафа с одеждой. Парадного сервиза в румынской стенке. Пылесоса, постельного белья, подушек, одеял.
И прожила Надя всю свою жизнь на обочине чужой дороги, по которой вместе, рука об руку, шли двое – ее законный муж и эта дамочка. Польская панна. Главная женщина его жизни. Вот у них было все общее – молодость, страсть, любовь, взаимные претензии, обиды, ссоры, недовольство друг другом, полное взаимопонимание, иногда – разногласия, духовная связь, крепче которой ничего нет на свете, общие знакомые.
Ну, и в чью пользу счет?
И вот итог всей ее жизни – не любили. Вряд ли уважали (а за что, собственно?), не жалели, не считались. Пользовались – и только.
Самое мерзкое и унизительное чувство – знать, что тебя использовали. Вот и живи с этим, старая, бестолковая дура. Вернее – доживай, как придется.
Одна. В этой уютной когда-то квартире, где полно призраков прошлой жизни и где еще остро, невыносимо остро, пахнет обманом.
Исполнил твое пожелание, которое, как всегда, – повеление. И удивился (даже посмеялся) этому твоему желанию. И чего это вдруг тебя потянуло?
Итак, был – разумеется. Там, моя милая, все по-прежнему. В чем я и не сомневался. Ограда не покосилась, памятник не завалился. Старина Минц смотрит на меня все с тем же укором и насмешливой улыбкой. Рябина твоя полна крупных и ярких ягод, тянущих ветки к земле. Убрал прелые листья и пожелал старичку профессору спокойных и радостных снов.
Да! По-моему, на могиле кто-то бывает – мне так показалось. Может быть, его дочь? Хотя и она уже древняя старуха, жива ли? Внуки? Все может быть. За местом надо все-таки следить – хоть как-то. Цена этой последней юдоли ноне непотребно высока – все-таки Ваганьково. Если не следить за могилой, от острого ока кладбищенских прощелыг это не скроется, и могилу сровняют с землей, продадут место по новой – наверняка. И положат к старичку какую-нибудь модельку, убиенную ревнивым бандюком-полюбовником.
Может, лишаем мы профессора последнего удовольствия? Ладно, хватит юродствовать. Кстати, ему можно только позавидовать – выскочил он без особых потерь. Не дождался твоих истерик и измен – просто не успел. Не понюхал санитарных поездов и полевых госпиталей. Не попал под раздачу усатому. И умер вполне пристойно и благородно – не на твоем прекрасном теле, а от инфаркта, сохранив при этом доброе имя и почести в виде места на Ваганьково.
Ладно, хватит о мертвых. Теперь о живых – о нас с тобой. С упоением читаю Гончарова и… завидую Обломову. Нас учили – лишний человек, никчемушный лодырь. А ведь какая умница! Потому что был доволен тем, что имел, и не желал большего. Вот ведь в чем счастье! Как осознаешь это, так сразу и наступит душевный покой.
