Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)
Летом на выручку приходит раннее солнце. С ним веселей, его встречают птицы, оно теплит в них, стариках, робкие силы. Они рады лету. Сколько ещё раз доведётся видеть расцвет природы? Пять, десять, а может, это последний завершающий год, финал, заключительный аккорд в миноре. Бессонница заставляет прислушиваться к организму, в котором всё уже совсем не так, и они знают: он устал и потихоньку готовится. Настанет день, и их сердца остановятся. Хотелось бы весной, когда пахнет черёмухой и в воздухе разлита сладкая томная блажь, блажь любви, неги и умиротворения. Боже, когда это было и было ли вообще? И с ними ли происходило всё, что теперь называется прошлым, может, это сон, иллюзия, брожение больного, уязвлённого жизнью ума? По ночам они пытаются понять и прислушиваются к тикающему механизму смерти, наблюдают изнутри себя приметы перехода из одного состояния в другое. Разгадать бы таинство собственного медленного угасания и конца.
Да ну тебя, писатель. Какого чёрта ты нас хоронишь? Это кто там в дверях? Та, что с косой? Уйди, страшилище. Вишь, разоделась. Тебе тут не венецианский маскарад, а кухня в пять квадратных метров. Поди прочь. Послушай, не бушуй. Имей совесть, ты же не пьяный сантехник. Ступай, другим разом. Иди, иди, с богом. Счас, разбежалась. Тут пенсию завтра принесут, а ты с косой. И не стыдно.
Приходит утро, новый день впитывает губкой разлитое молоко ночных мыслей, они рассеиваются, как туман, и старики продолжают жить.
Сегодня вернисаж. Надо поздравить юбиляра. Ничего себе. Старый хрен – и туда же. Это ж надо, что наваял. Вывернутые наизнанку дамочки (интимные места больше смахивают на сложно скрученные винтики, шестерёнки, шурупчики и абразивные круги) весело демонстрируют публике что-то очень сложномеханическое. Вроде то, плотское, но только на первый невнимательный взгляд, если присмотреться, на самом деле – наглядные пособия для курсов слесарей автомобилистов в доступной и понятной молодёжи форме. Бомонд исходит от жары и пенится восторгами. Как тонко, как метко, как роскошно и раскованно. Лысый толстый старичок бесконечно вытирает плешь, рот, косит завистливый глаз на стены. В самом деле, виртуозы. Как они могут: и так, и так, и эдак. Распутницы на картинках гарцуют на чём попало (кто на венике, кто на бревне, кто на члене-кувалде). Выглядят они деловито бесшабашно, мол, нам всё равно на чём, хоть на трамвае, лишь бы подпрыгивать. Кто-то разглагольствует о тонкостях письма и глубинах замысла автора, кто-то превозносит до небес высокую эротику в творчестве, кто-то сосредоточенно, впритык, как говорится, с глазу на глаз, изучает технику. Лицо, как броня, усилием воли стёрто напряжение и острое любопытство. Вглядывается в каждую деталь, чёрточку, не упустить бы.
Лысый господин сглатывает слюну. Моя Маша, да никогда, да ни за что. Строго плашмя. Никаких излишеств. Эх, Маша, Маша… Если бы ты знала. Он старался, строил хоромы в три этажа: ванная двадцать метров, бассейн с подсветкой. Он трудился, намекал архитектурно, авось, проснётся, заговорит, откроется в ней то самое, что без слов и подтекста, что само по себе, как прибой, лавина, сель, град, зной, пески, жажда, корёжит тебя и рвёт, несёт и уводит в глубины себя, неведомого. Лысый в глубоко личном трансе скорбит по нелепо прожитой интимной жизни. Картинки на выставке – оплакиваемое надгробье. А ведь могло быть совсем иначе, если бы не тёща. Всё в их жизни, как в анекдоте о несокрушимой силе традиции.
Жена, не его собственная, из анекдота, обрезает концы шовдаря перед тем, как класть в кастрюлю. Муж спрашивает: почему, как-то нелогично. Необъяснимо…Надо – и всё. Он настаивает, она отбивается, наконец, уступает и звонит маме. Та тоже не знает, но вопрос зацепил и всем уже хочется истины. Мама звонит своей маме. Ответа нет. Спрашивают у следующей в цепочке, девяностолетней прародительницы. Та долго думает. Не помнит. Снова думает. Наконец, из остатков памяти, как мясо из борща, выуживается нужное. Эврика, кричит! Вспомнила! У меня кастрюли большой не было, шовдарь не влазил, приходилось обрезать края.
Вот так и лежат они плашмя, как брёвна за сараем, из поколения в поколение: дочка, мама, бабушка, прабабушка. Концы обрезать надо – и всё тут, а зачем – никто не знает. Если не бревно – то проститутка, а они чесні жони. Тут закон и табу. Глаза – в потолок, мысли – на кухне. Тоска и никакой радости тела. Всю жизнь. Хоть бы напоследок насмотреться, натешиться. Как говорится, визуальный ряд. Жаль, самому таланта и фантазии не хватает, а так бы ваял, не фиг делать.
Полтора часа тусни в парнике застеклённого зала, смех, поздравления, фото на память, еда, пиво, водка, вино. Снова еда, пиво, водка, пение «многая літа» не один протокольный раз, по вдохновению, потом недоразумению, и, наконец, от избытка чувств и сколько душа пожелает. Искушённый зрительский глаз понемногу понимает, что весь этот прущий со стен галоп случки им надоел, устали. Сам юбиляр не вынес гипертрофированной мощи своей фаллической сути и вдруг исчез, видимо, пошёл праздновать кулуарно. Гости потянулись к выходу. Те, что помоложе, поспешно покидали зал, те, что постарше – медлили и не уходили.
Постепенно они перетекли, наполнили веранду, как аквариум, выползли из стеклянного террариума галереи на свет божий. Сначала появились рука об руку две дамы очень зрелого бальзаковского возраста. Они уселись за столик, достали из сумочек по китайскому вееру в райских птицах и усердно замахали ими перед лицами. Тут просится: с лиц снегом падала пудра, но нет, пудры никакой не было, если и была, то её давно смыли потные реки. Дамы чем-то напоминали рыб из семейства карасей или толстолобиков, возможно, щук, но если щук, то как быть с зубами. Интересно, какие они у старых щук? Может, жёлтые и не страшные. Пеньки, съеденные хищницами. Так, царапнут косвенно и не больно. Признаюсь, совсем ничего не разбираюсь в рыбе. Полный профан. Только в готовом изделии. Люблю горбушу холодного копчения, чтоб твёрденькая, не разлезшаяся, селёдку, свежежареный продукт и весёлую уху из всякой всячины, но больше думаю о рыбе, когда вижу людей. Бывают же сходства: выцветшая прозрачная голубизна глаз без смысла и выражения, не глубокая, плоская, даже мелкая, как подсинённая вода в блюдце, зев шевелящегося малоподвижного рта, закид ноги на ногу – томный взмах ленивого хвоста.
Дамы мутили воду разговора и ели мороженое. Та, что с голой спиной, прославилась долгими судами за наследство. Дело выиграла, всё распродала, рассчиталась с адвокатами, наняла такси и укатила с внуком в путешествие по Украине. Отсутствовала бабушка месяц, промотала целое состояние и успокоилась: сбылась мечта. Теперь можно доживать век, как в нашей стране принято, без средств: варить бледную кашку, нянчить кота и жить воспоминаниями.
Дама с декольте по паспорту числилась музой. Роковую печать в главном документе личности больше воспринимала как запись в трудовой книжке. Работа досталась ей каторжная. Эта сволочь не давала расслабиться: то загул, то месяцами отсутствие, то баба. Она бдила день и ночь, контролировала, наставляла, скандалила, устраивала на людях бурные выездные семейные сцены на всеобщем обозрении – бесполезно, но какой всё-таки кот. Глаза масляные, гладят, ласкают. Правда, теперь больше не её, других женщин, но зато она в лучах его славы и даже попадает под ореол.
Дамы сидели и сами по себе обрастали, как ненужной, нажитой за годы мебелью, мужчинами. Те выходили из зала, присаживались рядышком. На столике появились бутылки с пивом. Муж-кот занялся любимым делом: дистанционно окучивал дамские прелести. Дамы прямили спины, выпячивали грудь. Мужской взгляд, как вода для цветов, живителен. Подсел израненный морщинами худой старик, молчал, поглядывал не прямо, украдкой, метал взгляд, как ученик в шпаргалку, на распаренную близкую плоть. Он был одинок, и дома рядом не было тела, к которому можно прикоснуться. Он стрелял в дам петушиным, глубоко засевшим маслиновой пулей глазом, и по его лицу пробегали волны лёгких конвульсий, кратеры носогубных складок ходили ходуном, кисть нервно-изысканно держала дешёвую сигарету. Появился седой бард с гитарой, вдохнул жизнь в уставшую компанию, сплотил и обаял. Напротив, вдоль длинной лавки расселись воробьями седовласые пижоны в хорошо отутюженных сорочках, обтягивающих до паха арбузные животы, прочно упёрлись расклешёнными ногами в цементный пол. Похоже, им было на что смотреть, напротив – дамы с кавалерами, целый театр. К выходу пошла тщедушного тела старушка: капри, дорогие шлёпанцы, ослепительно белый носок на ступне. Русалочьи волосы цвета «металлик» свежевымыты и разбросаны по спине. Даму держит за руку номинально молодой муж, хотя на вид им обоим за семьдесят. Они неуверенно идут по веранде, держатся за руки, останавливаются перед небольшими ступеньками и не могут дальше идти. В руках у дамы со свободной от молодого мужа стороны оказывается круглый мужчина. Теперь они уже втроём в линии на широко вытянутых руках, слегка балансируют, пытаясь удержаться на ногах. Новенький явно мешает и препятствует их стремлению спуститься с трёх ступенек. Они чуть раскачиваются в обе стороны, как поющие патриотические песни дети у костра в пионерском лагере, женщина стремится удержать баланс, не выпускает обоих, но тот, кругленький, чужой, сам по себе отрывается, топчется рядом, целует даме руку и возвращается на скамейку. Оставшиеся ничего не видят вокруг. Только непреодолимую опасную преграду – ступеньки, она их печалит, вдвоём они продолжают раскачиваться, как отрешённые буддисты. Женщина осторожно опускает ногу, как в воду, перед ней как бы пруд и вода холодна, она каждый раз испуганно аннулирует попытку и снова пробует преодолеть. За ними бесстрастно наблюдают на лавочке и за столиками, не комментируют, сопереживают.
