Татьяна Соломатина - Вишнёвая смола
Напакостила музручка, короче. Мало мне было с мамой её противоречивых проблем. Мне и так иногда кажется, что маму печалит то, что я расту. Как её печалит то, что вырос мой старший родной брат. По-моему, мама не понимает, что мы – как бы отдельные целые люди, а не её составляющие части, вроде руки или ноги. Но мама это – из-за исключительно сильной любви, ведь так? За исключительно сильную любовь всё можно вытерпеть. Но там, где тебя не исключительно сильно любят, там, где с тобой просто дружат время от времени, гораздо проще. В общем, не хочу об этом. Точнее – не могу. Потому что худой мир и покой лучше доброй ссоры с мозгами.
Тётя Лена так и не попросила в трамвае маму, чтобы я навестила Серёжку. Ну, или я не услышала этого в их разговоре от конечной до конечной, по Куликову полю и потом, до Привоза. А от Привоза домой мы с мамой шли молча, и я её так и не решилась ни о чём спросить или, тем более, попросить. Пока мы с мамой молча шли от Привоза до осенне-зимне-весеннего дома, я раздумывала над тем, не влюбиться ли мне в того дядьку, что встретила в монастыре, куда сбегала рано утром в кедах. Вернее, я в него уже влюбилась и раздумывала над тем, не выйти ли за него ещё и замуж.
Да, я сбегала рано утром в монастырь. В кедах. Потому что, как говорит Руслан Михайлович: «Уж если я чего решил, то выпью обязательно!» Это такое выражение про целеустремлённость. Целеустремлённость – это такое… Ну, действительно, к объяснению про целеустремлённость лучше вот этого: «Уж если я чего решил, то выпью обязательно!» – ничего и не придумаешь. И это означает, что решённое дело надо делать, даже если всё горит синим пламенем. В то утро ничего синим пламенем не горело, а светило солнце и все взрослые занимались своими взрослыми делами. Папа и дядя Коля – работой, дедушка – кабинетом, бабушка – домом, мама и тётя Оля поехали в город, взяв с собой двоюродного брата-дурака, чтобы накупить ему новых игрушек. Поедь я с ними в город, и мне бы тоже что-нибудь перепало в виде новенькой игрушки или, там, порции крем-брюле в кафе-мороженом на Ленина. Но это всё ерунда и ещё сто раз будет, в отличие от такого удачного стечения обстоятельств, когда все поголовно заняты не тобой. Иногда есть свои плюсы в том, что ты умная девочка. Потому что если умная девочка пообещает, что она будет на углу в мастерской у Димкиного папы, то умной девочке все поверят и не будут к ней приставать или её проверять. И она может совершенно спокойно понестись в кедах к монастырю. Монастырь – он всё-таки далеко. От Шестнадцатой до него ходит смешной трамвай, девятнадцатый. Все его называют «Тяни-толкай», потому что у него водительские будки и спереди, и сзади. И когда он едет туда, то перед у него – зад. А когда девятнадцатый трамвай едет оттуда – то зад у него, наоборот, спереди. Поэтому Руслан Михайлович называет девятнадцатый трамвай головожопым, но я называю его, как все, – «Тяни-толкаем». Потому что «головожопый» хотя и ёмкое слово, но для шестилетней девочки неприличное. Но в монастырь есть ещё и короткий путь. То есть он тоже длинный, но куда короче, чем идти на Шестнадцатую, ждать, пока «Тяни-толкай» притащится с дачи Ковалевского, пока постоит на конечной и потащится обратно на дачу Ковалевского. И там ещё от остановки идти. А вот если нестись до конца Долгой, там направо, и мимо санатория «Якорь», и прямо стремительно к монастырю – то и быстрее будет. Особенно в кедах. Про такой короткий путь я знаю, потому что мама брала меня с собой в санаторий «Якорь», когда ходила туда на грязь. На лечебную. Лечебная грязь – это такая воняющая тухлыми яйцами грязь из Куяльницкого лимана, и она лечит от всего (а моя мама болеет всем). А после того как мама смывала вонючую грязь в душе Шарко (это такой душ сразу из кучи душей), мы с ней прогуливались до монастыря и обратно домой. Потому что мама после лечебной грязи от всего сразу выздоравливала и с удовольствием шла пешком. В сам монастырь мы с мамой не заходили, но мама мне сказала, что бабушка ходит сюда светить пасхи. Не знаю, зачем пасхи светить? Они и так вкусные, особенно бабушкины. Мамины и тёти-Олины не такие вкусные, но им об этом лучше ничего не говорить – проверено! Потому что они и сами всё время говорят: «Ах, какие у мамы пасхи вкусные! Ну почему у нас так не выходит?!» Но если им сказать: «Да, действительно! У бабушки вкуснее, чем у вас!» – то у них так лица скривятся, что ой! Мой папа постоянно на эту удочку попадается и говорит маме и тёте Оле на их вот это: «Ах, какие у мамы пасхи вкусные! Ну почему у нас так не выходит?!» – мол, да, действительно! У мамы вкуснее, чем у вас! И его весь день терроризируют по всяким не относящимся к пасхам поводам. Но понятно же, из-за чего на самом деле! Мужчины иногда вообще не понимают, что женщинам правда не нужна. Женщинам необходимо, чтобы их в правде разубеждали! А пасхи светят, наверное, для того, чтобы ночью их было удобнее есть. Хотя я ночью прокрадывалась на кухню, чтобы посмотреть, как светятся пасхи после монастыря, – так ничего они не светились. Бабушка меня поправляла, что пасхи не светят, а святят. Но от того, что их святят, а не светят – пасхи всё равно не светились. И не святились тоже. Ну да ладно, главное, что я знала дорогу в монастырь и что бабушек там не обижают, ну, значит, и детей тоже. И ещё я подсмотрела, что калитка в монастыре всегда открыта, и значит, мне даже через забор не придётся лезть, потому что это, наверное, неприлично – лезть в чужой монастырь через забор.
В кедах я быстро долетела. И в калитку вошла беспрепятственно. В монастыре было пусто. Мне стало страшно заходить в церковь, и я села на скамеечку – там, позади кустов сирени и всяких разных деревьев, есть аллейка с самыми обыкновенными деревянными скамеечками. На скамеечке я сидела не просто так, а собиралась с духом. То есть – набиралась смелости, чтобы войти в церковь. Церковь наверняка мало чем отличается от самой обыкновенной почты. Там, внутри, наверное, висят почтовые ящики и есть пара окошечек, куда надо сдавать посылки и бандероли. И уж не наверное, а наверняка там сейчас нет никакой очереди, потому что нет вообще никого. Хоть бы она работала, та церковь! Почта-то иногда не работает. И даже не потому, что перерыв, а потому, что почтальонша вышла за хлебом и забежать домой внука проведать.
Я сидела на скамеечке и думала, что зря не написала свою молитву на бумаге и не заклеила в конверт. Что же я теперь кину в почтовый ящик? Глупо приходить на почту без письма. Или без посылки или, там, бандероли. Но обратного пути не было, потому что такого удачного стечения обстоятельств, как сегодня, может ещё очень долго не случиться – или вообще никогда! И пока я сидела и собиралась с духом, набираясь смелости, ко мне подошёл дядька в длинном чёрном балахоне. Подошёл, сел со мной рядом на скамейку и спросил:
– Как тебя зовут?
Я ему ответила. И он мне в ответ на моё имя ответил, что его зовут Даня. Это очень забавно, когда взрослый дядька в длинном чёрном балахоне, а представляется Даней, как будто он маленький мальчик и ему шесть лет. Всё, что могло меня тут пугать, сразу пугать перестало.
– Ты монах, Даня? – спросила я его.
– Почему монах? – спросил меня в ответ Даня в балахоне и, задрав балахон, достал из кармана джинсов пачку сигарет «Мальборо».
– Курить вредно! – строго сказала я Дане.
– Знаю, что вредно! – вздохнул Даня и прикурил сигаретку, щёлкнув зажигалкой. – И не только вредно, но ещё и запрещено тут. Не сдашь?
– Не! Я не предатель! – сказала я Дане. И мы оба немного помолчали. Я вздыхала, а Даня запрещённо курил. – А почему ты в джинсах, если ты монах? Монахам же нельзя в… джинсах, разве нет? Монахи – они же… монахи! – Как-то ничего больше про монахов я не знала. Но в моих малознающих представлениях монахи не должны были быть в джинсах и курить сигареты «Мальборо». Монахи, они ничего не должны были в моих представлениях, кроме того, что они монахи. А монахи – они такие… Монашистые. И всё.
– Я не монах. Я семинарист, – ответил мне Даня. – А в джинсах удобно. Это классные джинсы, американские!
– А откуда у тебя американские джинсы?
– Дед из Америки прислал. И сигареты тоже.
– У тебя дед в Америке?! Настоящий? – ахнула я.
Даня улыбнулся.
– Нет, так не бывает. И нет никакой Америки. Точнее – есть, но оттуда не возвращаются. Так мой дед сказал. Дедушка… А кто такой семинарист?
– Студент семинарии. Духовной.
– Студент? – Про студентов я знала, что они учатся уже после того, как учатся в школе. И значит, они умные и чему-то сильно умному учатся, эти студенты. – А что студенты учат в семинарии? – спросила я у Дани. – Вот у меня родной старший брат собирается поступать в политехнический институт, там учат всякое… политехническое. А в духовной семинарии что учат? – не отставала я от Дани.
– Всякое… духовное! – помахал Даня рукой и рассмеялся.
– А про бога учите?
– И про бога.
