Денис Драгунский - Пять минут прощания (сборник)
Маэстро усаживает его в кресло, поит чаем, расспрашивает о том, о сем. Где родился, у кого учился, чем увлекается, с кого берет пример. Ну, и о себе тоже рассказывает, о своих взглядах на искусство книги.
Разговор течет очень интересно и поучительно.
А папку со своими работами молодой художник положил на чайный столик. На тот, за которым они сидели, – он в кресле, а Фаворский на диване. Рыжая такая, довольно толстая папка.
Ну, проговорили они примерно минут сорок, а может, и час. До папки так и не добрались. Так и не развязали ее коричневых матерчатых завязок. Как-то все не находилось нужной фразы или хорошей паузы, чтобы сказать: «Да, кстати, Владимир Андреевич, вот я хотел показать вам свои работы…»
Фаворский начал покряхтывать и очки поправ-лять.
Мой знакомый тут же встал, поклонился, поблагодарил за беседу. Маэстро тоже поднялся, проводил его до дверей, руку пожал и пожелал успехов.
Тот и ушел. А папку забыл! Не нарочно, честное слово.
Однако в папке работы. Рисунки пером, акварели и гуаши. В том числе те, которые надо срочно сдавать в издательство.
Но звонить Фаворскому как-то неловко. Непонятно почему. Вернее, очень даже понятно почему.
Прошло недели две. Наконец решился. Набрал номер. Повезло – сам подошел.
Мой знакомый говорит:
– Здрасте Владимир Андреевич это такой-то я у вас был тогда-то и вот я простите у вас случайно папку с работами оставил…
– О! – говорит Фаворский. – Так это вы? Ого! Так вот оно, значит, что! Так это, значит, ваша папка? От лично! Просто прекрасно!
У молодого художника все внутри прямо занялось.
– Спасибо, дорогой Владимир Андреевич, – говорит.
– Да что вы! – говорит Фаворский. – А то я уж третью неделю смотрю: какая-то рыжая папка на столе. И что же такое, думаю, что же там внутри такое может быть? Даже любопытно. Но все недосуг поглядеть.филологические досуги ПРО ОБИДНОЕ
Есть ругательские оскорбления, а есть обидные слова. Есть слова, на которые положено резко реагировать, так как это сигнал агрессии или пренебрежения: свинья, собака, подлец, дерьмо, мразь… ну и так далее. Промолчишь – значит, как бы признаешь свое приниженное положение. Конечно, это все культурные условности. Но никуда не денешься. Все наше общение, как человек из воды, на две трети состоит из условностей.
Но есть лично-обидные слова и фразы: А тебе, брат, не худо бы спортом заняться. Не мог бы ради такого случая приличнее одеться? Милая, а ты, как бы это сказать, повзрослела, хе-хе…
Обижаются на правду.
Если не слишком худому человеку сказали: «Ты толстый», – а он обиделся, это значит:
– он действительно считает себя толстым;
– он стыдится этого.
Для обиды нужно, чтобы оба момента совпали.А на что я обижался?
У меня в жизни был долгий период застоя и неудач. Преподавание бросил, науку забыл, а литературные (точнее, драматургические) опыты ничего не приносили. Разве только деньги, и то не очень много. Но ни успеха, ни внутренней радости.
И вот в эти годы – а это было лет десять – двенадцать назад – я просто слышать не мог про «Денискины рассказы». Мне казалось, что это и есть моя судьба – быть прототипом героя папиной книжки, и более никем. Отдельные злые граждане, которые чувствовали эти мои переживания, говорили мне: «Ну, а кто ты такой, если честно? Дениска из рассказов!»
Мне было ужасно обидно.
Потому что я считал, что это – стыдная правда.
Потом моя жизнь переменилась к лучшему, и теперь я с удовольствием рассказываю о «Денискиных рассказах», сравниваю себя с героем, и все такое прочее.
Как меня сейчас можно обидеть? Не ругательски оскорбить, а именно обидеть?
Пока не знаю.Но знаю точно: если в ответ на чьи-то слова во мне вдруг поднимется буря негодования, ярости, обиды, если я буду возмущен несправедливостью, лживостью, абсурдностью этих утверждений…
Значит, вот оно.
Значит, надо садиться на диван и долго-долго думать.теория массовой консолидации ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ТРИ МАЛЯРШИ
Пьер говорит Наташе:
«Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
«Война и мир», эпилог, часть первая, глава XVI.
Да нет, совсем не просто.
Плохие люди объединяются легко. В партии, движения и штурмовые отряды.
А у хороших – не получается.
А если получается, то они тут же становятся плохими.
Давным-давно у нас в квартире был ремонт. Работали три малярши. У них какая-то еще работа была, поэтому они работали когда втроем, когда вдвоем, а иногда и по одной.
Когда работала одна (любая! они разные были и по возрасту, и по месту, откуда приехали) – она была просто ангел. Приготовить обед было моей заботой, но она сама заваривала чай, мыла посуду, говорила «спасибо» и «пожалуйста», покурить выходила на балкон.
Когда их было две – так-сяк. Тарелки все-таки ставили в раковину. Иногда. Но уже не мыли.
А когда их было три – это были настоящие хамки: грязную посуду оставляли на столе, пепел сбрасывали на пол, а окурки топили в недопитом чае. Даже речь у них менялась на громкую и напористую.Лев Толстой, кажется, прекрасно понимал, что «соединение честных людей» – иллюзия, простительная разве что Пьеру Безухову.
Бунин пишет:
«Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему (т. е. Льву Толстому), желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
– Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…
Он сдвинул брови:
– Какие общества?
– Общества трезвости…
– То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить».
«Освобождение Толстого», глава VIэто сладкое слово «дискурс» У СВЕТОФОРА
Иногда случайно слышишь разговор людей, с которыми оказался рядом. В троллейбусе, например, на эскалаторе метро или просто в густой толпе, когда все медленно протискиваются куда-то.
Разговаривают на публике – именно беседуют, болтают, треплются – чаще всего молодые люди. Совсем молодые, даже, можно сказать, маленькие. Студенты и школьники.
Еще лет десять – пятнадцать назад было понятно, о чем они.
Сейчас – нет. Почти нет.
Я не о гаджетах и девайсах, не о примочках и фенечках, не о музыке и спорте. Не в том дело. Лет десять – пятнадцать назад через несколько фраз, через несколько секунд становилось ясно, о чем речь. О школе, о музыке, о мальчиках-девочках и т. п. Примерно вырисовывался предмет разговора: о встрече с общими знакомыми, о ссоре, о покупке, о кино, о планах на выходные…
Сейчас разговаривают как-то иначе.
Стою у светофора на Ленинском. Светофор длинный. Семьдесят секунд.
Рядом две девчонки.
Одна очень пылко говорит:
– Ну, вообще, я не поняла, чего это он, я даже не знаю, зачем это он, но он это неправильно, конечно, сама видишь, как это неправильно, вот так вот, как он, потому что вообще так не надо делать, и я вообще не поняла, почему это он.
Другая рассеянно отвечает:
– Наверное, он вообще.
Первая резко возражает:
– Ну и что, я тоже вообще, и ты вообще, и все вообще (косится на меня, наверное, хочет сказать: «И дедушка тоже вообще»), подумаешь, если так смотреть, то тогда вообще все будут, как я даже не знаю просто!
Вторая сочувственно соглашается:
– Наверное, он всегда такой вообще, а тогда чего он теперь, не поняла.
И вот так все семьдесят секунд, пока горел красный.Зеленый зажегся, они побежали.
Кто это он, который вообще? Мальчик-кавалер-любовник? Учитель-преподаватель? Начальник в офисе? Родственник? Министр образования господин Фурсенко со своим чертовым ЕГЭ? Продавец в ларьке, который раньше продавал пиво, а сейчас закобенился и говорит «паспорт покажи»? Или любимый артист, который бросил жену, тоже любимую артистку?
Казалось, что они сами мучились, захлебываясь пустыми горячими словами, пытаясь пробиться к смыслу, к содержанию.
Или мне так показалось?
Или мне вообще всё это показалось?между камнем и водой ПОПЫТКА СПАСТИСЬ
Городок с высоты полутора километров, в вырезе бурого острова, маленький, тесно зажатый между горами и морем, рябь желто-белых домиков на самом краю тусклой воды, заштрихованной ветром.
– Что там за жизнь, что там за люди? – думала Наташа Максимова.
Как везде в таких городках: усталые, пыльные, потные, злые. Мосластые мужики и некрасивые бабы. Бьются за свой домик, садик, лодку, лавчонку. За свой несытный обед, за свое скучное счастье.
– А кто-то снизу глядит, – думала Наташа Максимова, – глядит, запрокинув голову, на белый самолет в горячем небе, на едва видные точки окошек и думает: что там за люди, в этом самолете?
Тоже усталые и злые. Дряблые мужики и раскрашенные бабы, бьются за свои квартиры и машины, за смертоносную жизнь в гремящем и удушливом городе. За свой короткий отпуск, за свою кургузую удачу.
