Наталья Рубанова - Повесть Белкиной

Захотелось погладить ее, но что-то меня удержало.

– Да ладно, чего теперь, раз ты вернулась… – сев на пол, я долго терла виски. – Только… как же Сам Текст?

– Т-с-с, – душа прикрыла мне рот чем-то. – Я обещаю.

– Обещаешь? – я посмотрела туда, где, как мне казалось, пряталось Моё Самое: да так оно и было, к не/счастью…

Сто десятое ноября

О буквах: букв всегда мало, они ускользают из-под чего-то нематериального – в материальную закорючку на бумаге. Буквы делятся на природные и загранпаспортные. Природные буквы создают природную речь; загранпаспортные также создают речь, только иной природы, и по курсу евро. Буквы бывают толстые и тонкие, высокие и низкие, колючие и мягкие, выросшие из иероглифа и не выросшие из иероглифа. Буква не любит толпы. Буква интровертированна, она всегда – вещь в себе: лишь, так скажем, «сочетавшись со слогом» и надумав стать словом, буква поворачивается к лесу задом, и тогда Иван-дурак аплодирует: «Эк, я, прочитал-таки!»

Буква очень нежна и хрупка. Буква вся сахарная – неосторожное движение, и она уже легко: тает, бьется, ломается, исчезает. Букву очень легко спугнуть. Единственное неправильное действие – и ускользнет навсегда. Буква женственна, даже когда прикидывается Ы (Ы, кстати, самая женственная буква, как, впрочем, и Ъ).

Буква любит поспать подольше: редко соглашается быть написанной с утра пораньше. Буква – полька-бабочка, отдается всегда бесплатно. Буква – чистое и святое существо, если, конечно, не пребывает в запое. Когда буква пьет, ее лучше не трогать. Вначале была Буква.

– Говорите по-человечески, – сказал Орленок Эд. – Я и половины этих слов не знаю! Да и сами вы, по-моему, их не понимаете!

– Но где пишущий? И где пашущий? И знакомо ль иное рвение? – голос из томика стихов.

– Он опять испортил мне выходные, – требующий сочувствия голос в телефонной трубке.

Забыла, что отвечают в таких случаях.

Сто одиннадцатое ноября

Имбирь… Нежный, терпкий, пряный… Когда я первый раз попробовала его – тонкие розовые лепестки на деревянном блюде – в японском ресторанчике, и тот обжег мне горло, услышала: «Деньги дерешь, а корицу жалеешь!» Жужжание удаляющегося моторчика Карлсона привело в секундное замешательство: «Неужто – правда?». И действительно: запах Страны Й. пк. н – крестик любви на карте мира – был смесью запахов имбиря (эроса) и корицы (праздника): жжение и ласка.

Фазамазахизм! «Чего?» – переспросили меня, но я не стала переводить общую лексику. На столике стояли трупики цветов, мы жевали мертвых креветок и отчаянно ругались. Тогда-то я и различила этот миллиметровый шажок от любви к ненависти, и шагнула, и возненавидела – но не б.-у.шного возлюбленного, и вообще – не человека (человек для ненависти – равно как и для любви – слишком слаб), – а слово «перевод», и где-то в солнечном сплетении ёкнуло…

Московскому метрополитену, амбивалентно

Да нет… Это, конечно, совершенно невозможно, немыслимо, неправдоподобно.

Встретить в метро (эскалатор вверх, эскалатор вниз), в толпе, крикнуть левым зрачком, заметив, будто нечто подобное – затертый, а потому – едва ли реальный, сюжет.

Не бывает, если, конечно, не фильм: дважды вверх, дважды вниз, и – провались оно трижды! – что-то неровно стучит под часами, и еще, еще сильнее: может, за Тразикором – он пульс уряжает? Главное его не совсем сбить – пульс.

А ты, оказывается, пользуешься презренным видом транспорта?… Нет, это он меня пользует, я без проездного. Сама-то как?… Не знаю, ехала и ехала… А живешь?…То живу, то экономлю; ты похудел; спешишь как обычно?… А, может, не как обычно, хотя – да, спешу. Сколько времени?… Часики аритмичны, показывают относительно… Они вообще стоят, выкини… Не могу – подарок… Чей, интересно… Да не интересно тебе. Слушай, как только Земля носит?… Земля-то носит, ноги – не держат… Пьешь?… Реже… А, помнится, в далеком диагнозе приближения к эзотерическому ты мыл в гостях бокал из-под шампанского и просил воды… Почему помнишь?… Ничего я не помню, все забыла; это «вытесненное» назад втиснулось… А-а… как ребята?… Давно не видела… Пьют?… По-разному… Дети?… Растут, чужие – всегда быстро; фильм Бергмана вот вчера… Кого?… Бергмана, Бергмана, впрочем, не важно… Как с финансами у тебя?… Ну, не сказать, чтоб… А ты скажи… Ну, лучше чуть-чуть, машину, правда, поцарапал… Только поцарапал?… И помял, да, красить надо, а лучше – выкинуть, и – новую… То-то ты под землей сегодня… Я всегда под землей… А все-таки похудел. Работаешь, женат, et cetera, ex. me?… Наполовину… Наполовину что?… Да все по 0.5 как-то. Сама-то в порядке?… Ты спрашивал. Как обычно… Так ты не замужем?… Почему я должна быть за мужем?… Ну, как тебе объяснить: все жен… Я не «все», давно пора было зарубить… До сих пор зарубки болят… Должно же у тебя хоть что-то болеть… Ладно, ласковое скажи что-нибудь… Ласковое? Водка. Чтобы говорить ласковое, нужно два раза в год ездить на море. И не заходить в метро… Ты изменилась. Слушай, а помнишь, на твой день рождения? На один из – ну, я тогда еще напился?… Ты всегда напивался, во все из… Не рычи; ты сказала что-то про plexus solaris… Ну… Что – «ну»? А потом не говорила об этом никогда больше; что-то у меня всплывает… А ты поближе подойди… Вот. Тут, посередине. Точка золотого сечения. Третьей четверти формы, батенька… Солнечное сплетение. У тебя там хоть иногда екало?… Екало… Ну, а у меня не екает уже, только изредка «всплывает»… В смысле? Во всех: не разрешаю ему я, у нас – контракт долгосрочный, права не имеем: я – задрожать, оно – сделать так, чтоб я задрожала… И сейчас?… А что – сей час?… Мы сколько зим не виделись? Сколько я тебя?… Смотря по какому летоисчислению. Вот, например, в старом стиле… Да не стебись ты; правда – сколько?

Эскалатор вверх, эскалатор вниз… Конечно же, не бывает…

Глаза такие же у тебя. А смотришь, как тогда – от этого я взгляда и убегал; но как ты – и где? зачем?… Не знаю, зачем. Вчера вот Бергмана… Счастлива? Прости, кретинский вопрос… Кретинский ответ: раньше хотелось прыгнуть, так скажем, выше собственной ауры. Но, видишь ли, для этого нужен очень хороший шест, а лучше – два. Мне попался ломкий – не прыгнула. Но многое сложилось… Многое?… Да. Долго только очень. Я, наверное, скоро старенькая стану… Брось ты… Не бросила. Но меньше: кашель.

Эскалатор вверх, эскалатор вниз… Ну и что, что не бывает, какая разница…

Вспоминал. До чертовых колик. Снилась! И злился, и перечитывал. Желтые уже… Нужно было использовать вместо туалетной… Нет… А помнишь собаку? Хэзыча? Листья, осень… Ага. Лавочка. Водка… Ну да, водка… Ты сентиментален… Из-за тебя… Нашел, на кого свалить… Баба с возу… Прекрати. Хочешь чего-нибудь?… Как догадалась?… По тебе не трудно… Ужель печать на челе?… Очень даже… Ладно, поехали… Куда?… Какая разница. В снег…Ты красивая… Не льсти… Ты некрасивая… Врешь… Куда?… Молчи, а? Только представь – мы ничего больше не… «Не» – что?… Тсс! Ты ведь хочешь – так? Сдаюсь. Сколько держались?… Да ты же – как я. Plexus solaris, понимаешь?… Только не бойся, ты только больше ничего теперь не бойся…

Сто двенадцатое ноября

«Так тошно… Руки кремом, что ли, намазать? – моя воображаемая героиня берет тюбик и выдавливает остатки на ладонь. – Или… наложить? А месячные приходят, как бандероль, раз в месяц…» – «Не блажи, у тебя другой формат», – осекает ее холодный женский голос. – «Кто здесь?» – спрашивает воображаемая героиня (назовем ее Инга): она-то думала, будто одна в комнате. – «Ты», – отвечает холодный женский голос. – «Ты? А я?» – не понимает Инга. – «Я же говорю: не блажи!» – «Кто здесь, черт возьми? И что вы делаете в моем доме?» – Инга озирается, ей страшно. – «Ха-ха-ха! – голос становится стальным. – Насмешила!» – «Да где же вы? Я сейчас позвоню в…». В это время ножницы с а м и перерезают телефонный шнур. Инга замирает и вспоминает фразу «Поглядываю на потолочные крючки»[18]. Инге кажется, будто она сходит с ума, и все-таки делает последнюю попытку: «Кто здесь?» – «Ты» – «Я?» – «Я» – «Но что я здесь делаю?» – «Разговариваешь» – «С кем?» – «Сама с собой» – «У меня шиза?» – «Некоторые люди часто слышат голоса и видят фантастичные вещи; впрочем, иногда это не связано с болезнью – всего этого можно достичь, если дышать особым образом, целостно» – «Но я никогда не занималась холотропкой! Я не хочу туда, откуда пришли вы!» – «Меня нет. Я есть ты, а ты есть я: сейчас, везде, всюду, всегда…» – «Не хочу этого эзотерического бреда никогда больше! Никогда больше!!» – Инга плачет. – «Хорошо, – голос будто теплеет. – Но ведь ты так болезненно переживаешь временность существования в этом теле! Пойми: есть лишь один способ справиться с хаосом Времени» – «Какой же?» – спрашивает Инга; глаза ее кажутся стеклянными. – «Слиться с ним, перестать подсчитывать уходящие секунды, знать, что твоя душа никогда не умрет» – «Моя или твоя?» – уточняет Инга. – «Моя не понимает по-русски. Моя понимает только то, что сказал Энгельс» – «Энгельс? При чем здесь Энгельс?» – Инга делает шаг назад. – «Нет большей сволочи, чем порядочные люди!» – сказал Энгельс. – «Нет ничего более жалкого и великолепного, чем человек!» – сказал Плиний Старший. – «Не бойтесь совершенства, оно вам не грозит!» – погрозил пальцем Дали и покрутил усы. – «Я должен возвратиться во столько мест, где я назначил встречу с самим собой», – пропел Нефтали Рикардо Рейсе Басуальто. – «Ты, милая и ласковая смерть, струясь вокруг мира, ты, ясная, приходишь, приходишь днем и ночью, к каждому, ко всем! Раньше или позже, нежная смерть!» – долго, слишком долго бормотал Уитмен, глядя на погибающую Ингу. А когда, наконец, это случилось, и пресловутые граммы покинули очень даже ничего себе тело, кто-то из ангелочков заметил: «А она мороженое любила…» – «Спилась только быстро, – сложил крылышки другой. – Я-то думал, еще пару человечьих годков протянет», – и немедленно выпил. По случаю гастролей.