Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник)

Методичность, с которой торжествует Закон, вселяет уверенность в дне настоящем. И в завтрашнем тоже.

Что касается вчерашнего дня, раньше было все по-другому. Густобровый Брежнев сиял на щите, охраняемом и денно и нощно. Он смотрел нам в окно. Парковаться же тогда здесь разрешалось. Теперь вместо Брежнева – щит рекламный, и тоже изрядных размеров. Я, бывает, подхожу нарочно к окну посмотреть, что рекламируют. Как-то раз на меня дыхнуло суровым дыханьем Закона – впрочем, мнимо дыхнуло (хотя как знать?). Я тогда к окну подошел, а там на щите – печальные глаза убитой горем актрисы Чуриковой. И большими буквами: «Чурикова ждет мужа из тюрьмы». Так и замер, остолбенел. За что посадили Глеба Панфилова? Это первая мысль. А потом: хорошо, но чего реклама тогда, в смысле – рекламируют что? Ведь не просто же так, ведь рекламируют что-то? Неужели идею «Свободу Глебу Панфилову!»? Быть не может. Не верю. И оттого что не в силах понять, что рекламируют, – мурашки по коже. Потом понял: кино. (Ниже было написано: «В круге первом»). Фу ты ну ты. А то ведь не знал, что и подумать. Значит, муж Чуриковой все-таки не в тюрьме, все-таки на свободе, и доверили снять ему по Солженицыну сериал, и жена Глеба Панфилова играет в нем героиню, у которой в тюрьме сидит муж, но не Панфилов. Как, однако, причудливо наша реальность переплетается с виртуальной реальностью. И поди разбери, какая из них действительно наша!

«Защитим лохотрон!» И другие проекты 2004 года

Недавно, проходя по Апраксину переулку, я увидел на асфальте толстый, явно чем-то набитый бумажник; он лежал на самом видном месте, рядом с припаркованной «тойотой», на пути переходящих улицу пешеходов, весь такой доступный, аппетитный, красивый. Разумеется, я прошел мимо. На ходу позвонил жене по мобильнику, не для того, чтобы развеять сомнения (которых и быть не могло), а для того, чтобы и ей доставить приятное – пусть активно проявит свою житейскую мудрость. «Слушай, тут бумажник на асфальте. Может, поднять?» – «С ума сошел? Ни в коем случае!»

Пройдя шагов сто, я оглянулся.

Бумажник лежал на прежнем месте. Народ обходил его стороной.

Почему-то вспомнилось безобидное детство. Кошелек на ниточке. Классика: сами прячемся за углом. (Что было, то было.) Наклонялся едва ли не каждый…

Неужели мы поумнели? Неужели в принципе возможен опыт, который способен нас чему-то и впрямь научить?

Я свернул на Садовую и оказался атакованным лохотронщиками. Перед моим лицом замелькали какие-то блестящие карточки, предлагали мне приз или вроде того. Бери, не хочу. Но вот что заметил: было в этой стремительной жестикуляции что-то чрезмерное, отчаянное. Еще бы: когда все, как я, поумневшие, мимо проходят, поневоле впадаешь в отчаянье. Дураков больше нет. Но если так, то откуда же столько здесь представителей этой трудной и опасной профессии? Не один, не два, а как будто десятки, десятки… На что расчет? Почему столь открыто, столь откровенно обозначен на будках скуластых замысел их: мы тебя обберем, мы тебя схаваем, лох?! Помню, раньше их старшие братья (может, отцы?) пытались на лицах выразить нечто, ну конечно, не интеллект, не мысль, но хотя бы намек на возможность задумчивости. А теперь – типажи один к одному, один страшнее другого…

Отвечает ли это интересам всего цеха в целом? Естественно, нет.

И вот что меня больше всего изумило: если бизнес их в силу нашего нарастающего здравомыслия становится все хуже и хуже, почему же стражи порядка их терпят, не погонят весь лохотрон, как бабуль, что торгуют дешевым укропом? В чем стражей порядка тогда интерес? Ведь это же противоречит здравому смыслу!

И тут меня осенило. Я понял, в чем дело. Понял отношение властей к лохотрону.

Лохотронщики – это наша петербургская достопримечательность. Это как гондольеры в Венеции (та же кастовость, между прочим; разве что нет формы единой, и не поют). Где фонарщики? Где извозчики? Куда делись точильщики ножей? Ведь были ж совсем недавно… Попробовали ввести институт городовых – не получилось. Где городовые? Нет их. Нет никого. А лохотронщики есть. Лохотронщики пытаются выжить.

Если бы власть относилась к ним как к преступным элементам, неужели, вы думаете, они бы пятнадцать лет беспрепятственно изо дня в день тусовались в окрестностях Апраксина двора и других скоплений народа? И тем более сейчас, когда город, как сказано, перестал быть криминальной столицей.

Но в том-то и дело, что власть справедливо рассматривает лохотрон не как преступную институцию, а как достопримечательность, как оригинальное историческое украшение города.

Я так понимаю, лохотрон на дотации. Возможно, финансируется из городского бюджета. И это правильно. Иначе – лохотрону не выжить.

Не так давно я писал комментарии к познавательной книге о Сенной площади – коснулся и лохотрона. Почему-то о нем я говорил исключительно в прошедшем времени, мне почему-то казалось, что лохотронщики должны были непременно вывестись после их триумфальной, но и, как мне мнилось тогда, самоубийственной победы над покойным Александром Моисеевичем Володиным. Все помнят, конечно, как наш замечательный драматург, восьмидесятилетний А. М. Володин проиграл лохотронщикам свою президентскую премию. Весь мир узнал о петербургском лохотроне. Ладно бы гонорар, ладно бы премию какую другую, но – президентскую! Многим, в том числе мне, казалось тогда, что лохотрон обязательно будут «мочить», и не надо подсказывать, где. Этого не случилось. Почему? По той же причине: власть оценила лохотрон как уникальный петербургский феномен, который необходимо сохранить для потомков.

Со своей стороны мог бы предложить использовать лохотрон в системе организации бескомфортного туризма. Иностранные экстремалы, специально посещающие Петербург, чтобы выпить из горлышка пива прямо на многолюдной улице или искупаться в фонтане напротив Казанского собора, с удовольствием испытали бы на себе и лохотрон – азарт игры в том и состоит, чтобы играть, зная, что проиграешь, и не знать, сколько. В программу могло бы войти и посещение отделения милиции с гарантированным отказом в приеме заявления и посвящением в причины оного. Такая инициация, даже без учета фактора адреналина, стоила бы отчужденных денег. При умелой организации дела лохотрон мог бы даже пополнять городской бюджет.

Как бы там ни было, Петербург многолик. Один из ликов его – лохотрон. И беречь его – наша обязанность.

Меня всегда удивляло, почему происходящее в Союзе писателей (или в союзах писателей – каких бы то ни было) вызывает общественный интерес; мало ли у нас профессиональных союзов, и кому какое дело, что в них случается? Причем от качества текущей литературы интерес к писательскому быту не зависит никак. В принципе, не так это и важно, как пишут писатели и пишут ли они вообще, главное, они все еще есть и что-то в их среде происходит.

Может, дело в тенденциях? Вот сейчас, например, чем не тенденция? Семидесятилетие уже давно не существующего Союза советских писателей решили ознаменовать новым объединением. Когда-то руководители великой страны в соответствии со своими амбициями поделили территорию на части, и узнали граждане вчера еще единого государства, что живут в разных странах. А тут прямо противоположное. Начальники недавно еще враждовавших писательских союзов решили объединиться, причем под эгидой, что показательно, другой власти, более совершенной, чем писательская. Рядовые же писатели, приглашенные на торжественное совещание, посвященное памятной дате, только там и узнали, что их разобщенности теперь конец, – радовались все, кроме разве что отпетых циников.

Время собирать камни и все такое. Тенденция.

Спрашивается: а зачем разбрасывали?

Если к писательским узковедомственным делам такой у нас интерес, поделюсь одним соображением по частному поводу. Не касаясь вопроса «кто виноват?», попытаюсь ответить на вопрос «что делать?».

Проблема в чем. СП СССР, как и сам СССР, давно не существует. А ведь хочется туда, именно туда, назад, в светлый Эдем – в Союз советских писателей. О нем, судя по всему, тоскует большинство писателей, когда-то в нем состоявших. Но на нет и суда нет. Дело прошлое.

Хотя как посмотреть. СССР, конечно, нет давно, а вот СП СССР в некотором роде все же есть. Потому что, по крайней мере, один член этого творческого союза в нем до сих пор состоит.

Чем ознаменовался развал большого Союза писателей? Тем, что все из него вышли. То есть писатели, выходя, одновременно куда-то входили, вставали, так сказать, на учет – каждый в персональном порядке что-нибудь да подписывал – заявление о вступлении в какой-нибудь другой союз писателей, не сомневаясь притом, что именно его писательский союз истинный и, пожалуй, единственный законный правопреемник большого, переставшего существовать Союза советских писателей.